Сборник статей

Легко увидеть, что, с этой точки зрения, ни скорость, ни перемещение более не важны. Не важны ни бессознательная проекция, ни индивидуальный или социальный тип соревнования, ни престиж. Кроме того, автомобиль в этом смысле начал некоторое время тому назад десакрализироваться: со скоростью покончено — я все более увлечен вождением и все менее склонен потреблять. В этом отныне и состоит экологический идеал, устанавливающий себя на каждом уровне. Нет более траты, потребления, представления, но вместо этого — регуляция хорошо темперированной функциональности, солидарности между всеми элементами той же системы, контроль и глобальное управление единым целым.

Всякая система, несомненно, включающая в себя домашний универсум, формирует особого рода экологическую нишу, где существующая вещь должна сохранять присущий ей декор, где все элементы обязаны постоянно коммуницировать между собой и пребывать в контакте, осведомленные о состоянии всех остальных и самой системы как целого, где непрозрачность, сопротивление или скрытность одного единственного элемента может привести к катастрофе).[53]

Частная «телематика»: всякий мнит себя распорядителем гипотетической машины, удалившись на позицию совершенной и уединенной суверенности, на бесконечное расстояние от своего мира первоначал. Иными словами, уподобившись астронавту в его капсуле, пребывающему в состоянии невесомости, которая обеспечивает вечный орбитальный полет и скорость, достаточную, чтобы уберечь его от падения на планету, где он родился.

Подобное появление живого спутника, in vivo, в квотированном пространстве соответствует сателлизации реального или тому, что я называю "гиперреализмом симуляции",[54] - возведению домашнего универсума в космическую степень, в космическую метафору, с сателлизацией двухкомнатной квартиры с кухней и ванной, выведенной на орбиту в последнем лунном модуле. Сама квотированная природа земного жилища, гипостазированного в пространстве, означает конец метафизики. Отныне начинается эра гиперреальности. И вот, что это означает: то, что переносилось в план психического и ментального, что обычно выживало на земле как метафора, как ментальная или метафорическая сцена, впредь переносится в реальность без всякой метафоры вовсе, в абсолютное пространство, которое при этом оказывается пространством симуляции.

Это всего лишь пример, но он означает в целом выход на орбиту — в качестве орбитальной и средовой модели — нашей приватной сферы как таковой. Она не является более сценой, где разворачивается драматический интерьер субъекта, занятного объектом как своим образом. Здесь, на орбите, мы оказываемся распорядителями микроспутника, живя уже не так, как актеры или драматурги, но как терминалы, умножающихся сетей. Телевидение — это пока наиболее непосредственный прообраз этого. И сегодня оно оказывается подлинным пространством обитания, которое воспринимается как приемник и распределитель, как пространство восприятия и операций, контролирующий экран и терминал, который как таковой может быть наделен телематической властью, то есть способностью регулировать что угодно на расстоянии, включая работу по дому и, конечно, потребление, игру, социальные отношения и досуг. Симуляторы досуга и отпусков на дому — подобно летным симуляторам пилотов — стали доступны.

Здесь мы оказываемся далеко от жилой комнаты и близко к научному вымыслу. Но когда-нибудь все же придется увидеть, что все эти изменения — завершающие мутации объектов и среды в современную эру — случились благодаря необратимой тенденции к трем вещам: все возрастающей формальной и операциональной абстракции элементов и функций и их гомогенизации в едином виртуальном процессе функционирования, замене телесного передвижения и усилий на электрические и электронные команды и миниатюризации — в пространстве и времени — процессов, чья реальная сцена (хотя это уже более не сцена) оказывается сценой бесконечно малой памяти и экраном, с которым они сообщаются.

Здесь существует, однако, проблема, поскольку подобная «энцефаллизация» и миниатюризация цепей и энергии, эта транзисторизация окружающей среды, ведет к полной бесполезности, неприменимости и почти обсценности всего того, что обычно переживалось на сцене нашей жизни. Хорошо известно, как простое присутствие телевидения превращает оставшуюся часть жилища в некую разновидность архаической обертки, в некий рудимент человеческих отношений, чье собственное выживание оказывается сомнительным. Когда с этой сцены исчезают ее актеры и их фантазии, когда действо кристаллизуется на отдельных экранах и операциональных терминалах, тогда то, что осталось, является только как большое бесполезное тело. Само реальное является как большое бесполезное тело, опустошенное и проклятое.

Это время миниатюризации, телекоманд и микропереработки времени, тел, удовольствий. Нет больше идеального принципа для подобных вещей ни на самом высоком уровне, ни в человеческом масштабе. Остаются лишь концентрированные эффекты, миниатюризированные и доступные непосредственно. Это смещение от человеческого масштаба к системе ядерных матриц наблюдается повсеместно: это тело, наше тело нередко оказывается попросту излишним, принципиально бесполезным в своей протяженности, разнообразии и сложности его органов, его тканей и функций, поскольку сегодня все сконцентрировано в мозге и генетическом коде, которые в полной мере резюмируют операциональную дефиницию бытия. Деревня, необъятная географическая периферия, уподобляется опустошенному телу, чей простор и размеры кажутся неопределенными (и которая вновь возвращает нас к перекрестку, даже если покинуть главные магистрали), как только все события переносятся в города, сами сведенные к нескольким уменьшенным световым вспышкам.

А время, что можно сказать об этом необъятном свободном времени, с которым мы остались, с измерением, отныне бесполезном в своем развертывании, поскольку мгновенность коммуникации миниатюризировала наши обмены до некой последовательности мгновений?

Итак, тело, ландшафт, время, — все последовательно исчезают как сцены. То же самое и с публичным пространством: театр социального и театр политики все более и более сводятся к огромному мягкому [soft] телу с множеством голов. Реклама в ее новой версии — которая уже не является более или менее барочным, утопическим или экстатическим сценарием объектов и потребления, но эффектом некой вездесущей видимости предприятий, торговых марок, социальных собеседников и социальных достоинств коммуникации — реклама в ее новом измерении овладевает чем угодно, поскольку публичное пространство (улица, монумент, рынок, сцена) исчезает. Она реализуется, или, если угодно, материализуется, во всей своей обсценности; она монополизирует публичную жизнь во всех ее проявлениях. Не ограниченная более своим традиционным языком реклама организует архитектуру и реализацию суперобъектов, подобных Бабуру или Форум дес Халлес и будущих проектов (таких, как Парк Вийет), которые являются монументами (или анти-монументами) рекламы, и не потому что они побуждают к потреблению, а потому что они непосредственно выступают в качестве предвосхищающей демонстрации работы [operation] культуры, товаров, передвижения масс и социального потока. Такова сегодня наша единственная архитектура: огромные экраны, на которых отражены движущиеся атомы, частицы, молекулы. Нет никакой публичной сцены или подлинно публичного пространства кроме гигантских пространств циркуляции, вентиляции и эфемерных соединений.

То же самое и с приватным пространством. Говоря более изящно, это исчезновение публичного пространства происходит одновременно с исчезновением приватного пространства. Одно — уже более не спектакль, другое — уже более не тайна. Их четкая оппозиция, ясное различие экстерьера и интерьера строго описывали домашнюю сцену объектов, с ее правилами игры и пределами, и суверенностью символического пространства, которое было при этом пространством субъекта. Теперь эта оппозиция изгладилась в некий род обсценного, где большинство интимных процессов нашей жизни становится виртуальной питательной почвой для медиа (семья Лауд в Соединенных Штатах, бесчисленные кусочки крестьянской или патриархальной жизни по французскому телевидению). Наоборот, целый универсум начинает произвольно разворачиваться на вашем домашнем экране (вся эта бесполезная информация, которая поступает к вам из целого мира, подобно микроскопической порнографии вселенной, бесполезной и чрезмерной, почти как сексуальная близость в порнофильме): все это взрывает сцену, сохранявшуюся прежде за счет минимального разделения публичного и приватного, сцену, которая разыгрывалась в ограниченном пространстве в соответствии с тайным ритуалом, известным лишь актерам.

53

Два замечания. Во-первых, это не должно обязательно вести от общества изобилия и избытка — как его хотят называть — к обществу кризиса и бедности (экономические основания никогда не следует переоценивать). Подобно тому как эффект потребления не был связан ни с потребительской стоимостью вещей, ни с их изобилием, но, прежде всего, переходом от потребительской стоимости к знаковой стоимости, так и здесь существует нечто новое, что не связано с концом изобилия.

Во-вторых, все это не означает, что домашний универсум — дом, его объекты и пр. — все еще не существует в традиционном смысле — социальном, психологическом, различительном и т. д. Это означает, скорее, что ставка делается уже не там, что иная аранжировка или жизненный стиль виртуально уместны, даже если он обозначается лишь посредством технологического дискурса, который зачастую оказывается просто политическим гаджетом. Но что действительно важно видеть, так это то, что анализ, который мог создавать объекты и их систему в 60-е и 70-е годы, начался, в сущности, с языка рекламы и псевдоконцептуального дискурса эксперта. «Потребление», "стратегия желания" и т. д., в первую очередь, были только метадискурсом, анализом проективного мифа, чей действительный эффект никогда не был по-настоящему изучен. Отныне люди действительно живут с их объектами — на дне, и они знают об этом не более, чем об истине первобытных обществ. Вот почему зачастую трудно и бесполезно желать верифицировать (статистически, объективно) эту гипотезу, как это должен был бы сделать хороший социолог. Как известно, язык рекламы существует, в первую очередь, для использования самими рекламщиками. Нечего говорить, что и современный дискурс в компьютерной науке и коммуникации существует для использования профессионалами в их областях (Как и дискурс интеллектуалов и самих социологов…)

54

Для развернутого толкования этой идеи см.: Бодрийяр. La precession des simulacres // Simulacres et simulation. Paris: Galilee, 1981. В английском переводе Simulations. New York: Foreign Arent Serias Semoiterxt(e) Publications, 1983 (Tr.)