Хан Кене

Генс отвернулся, не в силах сдержать острой жалости по отношению к этой благородной плачущей женщине. Горький комок подступил у него к горлу.

— А эта девушка с вами? — спросил Перовский.

— Она тоже взывает к вашей справедливости! — сказала Алтыншаш. — Я выросла среди русских и знаю, что подлинный русский человек никогда не пройдет равнодушно мимо чужого горя. С жалобой на изверга и насильника Конур-Кульджу приехала она к вам. Ага-султан Конур-Кульджа Кудаймендин, носящий мундир русского офицера, кроме всего прочего убийца ее отца!

Она разволновалась, но тем не менее рассказала всю историю Кумис, начиная с грязного насилия над ней в отцовской юрте, совершенного Конур-Кульджой.

— Какое варварство! — воскликнул Генс по-французски.

— Закон степи… — развел руками Перовский, тоже перейдя на французский язык.

— Но мы надели на это чудовище мундир русского офицера. Эта женщина права!…

— Ох, мой милый Генс вы не бывали при дворе!..

Это само вырвалось у Перовского, и он с опаской посмотрел на Алтыншаш. Она, кажется, поняла, что он сказал…

— Вы что, и по-французски понимаете? — спросил он у нее.

Посмотрев ему в глаза она отрицательно покачала головой. Алтыншаш не смогла бы объяснить, почему она это сделала. Может быть, ей жалко стало этого так испугавшегося своих слов человека. И еще она поняла, что не все зависит от него. Что-то страшное, тяжелое давило здесь всех — даже этих генералов с блестящими эполетами. Оно раздавило и ее отца с дядей, приставило к ней мужа-предателя… Она понимала по-французски, потому что выросла в доме сибирского генерала Фондерсона. А там говорили только по-французски, даже с прислугой…

Перовский все еще недоверчиво смотрел на нее, но Алтыншаш уже взяла себя в руки.

— Что же мы сможем сделать для них? — спросил по-французски Генс, словно бы не сомневаясь в сочувствии Перовского к горю этих женщин.

— О судьбе родственников этой милой женщины мы справимся, послав запросы в соответствующие инстанции. А что можем сделать мы Конур-Кульдже? Это же человек князя Горчакова. Одному Богу ведомо, что творится у него в Сибири и с русскими-то. Знаете, наверно, какие слухи об этом ходят. А уж об инородцах и говорить не приходится… Следует видимо успокоить как-то ее, обещать разобраться…

— Разве представится им еще когда-нибудь возможность приехать в Оренбург?.. Не будут ли они всю жизнь думать, что мы попросту обманули их?

— Обман в утешение не есть обман. Пока что это облегчит им душу, а потом сами поймут, что не в наших силах было помочь им. — Перовский невесело усмехнулся. — Им еще и не то предстоит подумать о нас. Пусть уж привыкают!

— Нет, я не могу пойти на это, Василий Алексеевич! — твердо сказал Генс. — Пока я русский генерал. Они с надеждой пришли к нам. Чем еще послужим России, если более великое не в наших силах. Пусть же знают в степи, что не все русские генералы таковы, как Горчаков. Льщу себя надеждой, что этот небольшой, но благородный народ не забудет хоть того малого, что сделаю!

— Что же вы намерены предпринять?

— Попытаюсь через департамент по азиатским делам выяснить поначалу, где находятся родственники этой женщины. А мерзавца Конур-Кульджу потребую отдать под суд!

Перовский грустно покачал головой:

— Неужели вы до сих пор не убедились в великом рвении и расторопности российской канцелярии? Да пока придет ответ, они трижды успеют состариться и почить в могиле со своими надеждами!

— Не вернутся они боле, если уедут назад в степь. А что начнется там сейчас, вы не хуже моего представляете. Пусть поработают в моем приюте на благо своего народа. Я же, со своей стороны, постараюсь поторопить инстанции…

— Пусть будет по-вашему!

Перовский невольно улыбнулся, поняв замысел Генса. На свои небольшие средства открыв приют для казахских детей-сирот, тот давно уже искал для него воспитательниц, владеющих казахским и русским языками…

Генс повернулся к женщинам, заговорил по-казахски:

— По вашим просьбам придется сделать запросы в другие города. На это уйдет время. Но вам в ожидании ответа надо будет где-то жить, что-нибудь делать. У меня живет много оставшихся без родителей детей, за которыми нужно смотреть, учить их. Согласны ли вы взяться за это трудное дело?

Вся степь знала о добром русском начальнике, собиравшем и дававшим приют оставшимся в это тяжелое время без родителей казахским детям. Даже живя в Омске, Алтыншаш слышала об этом человеке. Она подумала немного и кивнула:

— Хорошо!

Она тоже не хотела обманывать этого благородного человека. Но она была дочерью казненного батыра Тайжана, там, далеко в степи, сражался ее муж Байтабын, и были те, кто стал ей близок. Алтыншаш должна была сообщить, что здесь готовится против них… Даже спутница ее, Кумис, не знала об этом…

В тот же день генерал Генс привез их в свой приют, познакомил с детьми. Много их было там, и разных возрастов. Сама выросшая без материнской ласки, Алтыншаш расплакалась, увидев этих детей, и до ночи не могла отойти от них.

Вечером того же дня Генс отправил все необходимые письма по делу обеих женщин. По личному поручению военного губернатора Перовского он написал также послание к Кенесары с категорическим приказом немедленно прекратить любые военные действия против Кокандского ханства и возвратиться со всеми подданными в границы Российской империи.

Кенесары получил это послание в день взятия Созака. Несмотря на восемнадцатый штурм, он готовился уже через день выступить на Ташкент. С Россией шутки были плохи. Ему теперь ничего не оставалось делать, как заключить мир с Кокандским ханством и вернуться в российские пределы. Лютая злоба на оренбургских генералов, одним росчерком пера разрушивших его планы, бушевала в сердце Кенесары.

II

Есиркеген не был буйным и безудержным юношей, как некоторые байские сынки в Семипалатинской русской школе. Выпускникам школы предстояло стать в будущем офицерами, чиновниками, ага-султанами, душой и телом преданными царской власти. Но вышло так, что наиболее умные и способные из них, освоив русский язык и культуру, впитали в себя и ту передовую, революционную сущность, которой отличалась эта культура даже в тяжелые времена николаевского деспотизма. К таким ученикам принадлежал и Есиркеген.

Каких только разговоров не вели они между собой! И все сводилось к одному. Их тревожили безграмотность, забитость и беззащитность родного народа, отданного во власть невежественным, разнузданным ага-султанам, биям, проходимцам всех мастей. Они думали о будущем…

И невольно их мысли обращались к русскому народу. Необходимо было наверстывать упущенное, и, вопреки средневековому феодальному мракобесию, в корне менять быт и нравы, царящие в степи. Они понимали уже, что для этого следует изменить способ хозяйства. Казахи кочевали в степи, как и предки их тысячи лет назад. А при кочевом образе жизни нечего было и думать о том, чтобы догнать передовые народы и страны. История России, особенно эпохи Петра Великого, увлекала их, объясняла многое. Следовало учиться у русского народа. Именно у народа, а не у николаевских жандармов и карателей…

Есиркеген бродил по семипалатинским окраинам, беседовал с русскими мужиками-переселенцами, а вскоре познакомился с русскими ссыльными. Все больше прибывало их в степные края, и это были настоящие люди, понимавшие горе его народа. Долгими зимними вечерами, засиживаясь со сверстниками на квартире то у одного, то у другого ссыльного, слушали они нескончаемые горячие споры о будущем России и начинали понимать, что оно неразрывно связано с будущим их народа. Они понимали уже, что царизм не победишь отдельными разрозненными выступлениями, что только в тесном союзе с русским народом будет достигнута победа.

Просыпаясь ночью, Есиркеген размышлял обо всем услышанном накануне… Какие только завоеватели не бесчинствовали на казахской земле — китайские, хивинские, бухарские, кокандские, джунгарские! Но какие бы опустошения ни производили они, народ находил в себе силы подняться из крови и пепла, как сказочная птица. Теперь же, как ни тяжелы были царские и султанские поборы и притеснения, все явственней виделась Есиркегену братская рука русского народа, терпящего не меньшие бедствия от царского самодержавия…