Хан Кене

И вот однажды ночью, когда он гостил у родителей своей матери, его уложили в одну постель с двумя молодыми тетками. Одна из них была невеста на выданье — Зейнеп, а другая — красавица Хадиша, жена султана Атбасарского уезда. Хозяина дома, Кусбека-тюре, ближайшего родственника Масана, не было тогда дома, зато там же ночевали двое молодых людей из тюре. Пожилая хозяйка потому и положила Есиркегена спать в женскую постель, чтобы не случилось недозволенного.

И не напрасно. В те простые времена в традициях настоящих джигитов было нарушать девичий сон. Красивый чернобородый гость принялся из своего угла рассказывать сказки мальчику, и тот, пригревшись между теплыми телами женщин, вскоре заснул.

Проснулся он оттого, что ему приснилась буря на озере. И действительно, большая русская никелированная кровать раскачивалась, словно лодка. Он вспомнил, что сказала ему старая бабушка, укладывая на ночь: «Смотри, чтобы никто не украл твоих тетушек… Чуть что — кричи!» Он протянул руку к лицу Хадиши и нащупал там жесткую бороду. Мальчик, который многое уже понимал, ревновал свою красивую родственницу. Он хотел уже громко крикнуть, но вдруг почувствовал, как лежащая по другую сторону Зейнеп пытается через себя переложить его к стене. Почувствовав, что он проснулся, она вдруг стиснула его жаркими руками. «Давай делать, как они!» — шепнула она, и вдруг его охватило неведомое. Он беспрекословно подчинялся всему, что она с ним делала…

Наутро, стесняясь теток, мальчик убежал от них спозаранку и до самого отъезда не заходил больше к ним. И вот сейчас он приехал навестить свою двоюродную тетку Зейнеп в ее ауле…

Сколько же ему сейчас лет?.. Ну да, семнадцать… Зейнеп быстро оделась, сама прибрала постель.

— Ассалаумагалейкум!..

Вошел Есиркеген со сложенной вдвое плетью в руке. Он давно уже был не мальчик. Об этом лучше всего говорили довольно густой пушок над верхней губой, вытянувшиеся отвердевшие скулы, ширина плеч. Несмотря на то что Есиркеген учился с русскими, одет он был по богатой аульской моде. На голове красиво сидела голубая бархатная шапка, отороченная серым каракулем. С голубым плюшевым воротником был и короткий сюртучок из белой верблюжьей шерсти. Широкие штаны из голубого бархата свободно падали на черные блестящие хромовые сапоги с высокими, в три пальца, каблуками…

Зейнеп одним взглядом охватила его всего, с ног до головы… Да, такой парень вполне может вызывать любопытство у девушек. Она пошла к нему с широко раскрытыми объятиями, и щеки Есиркегена чуть не сгорели он жарких тетиных поцелуев. Он почуствовал теплоту ее тела, вспомнил происшедшее с ним шесть лет назад и почти силой освободился из ее объятий.

— Ну, как живет ваш аул? Как отец с матерью — живы, здоровы?

Зейнеп сияла от радости.

— Здоровы… Все хорошо…

— Да ты посмотри, какой джигит вырос! — Она, видимо, поняла, что он вспомнил ту ночь, и звонко рассмеялась. — Говорили, что ты в городе учишься. Уж городские девушки, наверно, научили тебя кой-чему!..

Есиркегену не понравилось, что она говорит с ним в шутливом тоне, но ответил учтиво:

— Учиться там приходится у учителей, а не у девушек.

— Ну уж, не скромничай. У городских все так устроено, как и у нас…

Быстро закололи барана, поставили самовар. Пили настоянный на вяленом приреберном жире казы кумыс. На обед были приглашены два аксакала. Поговорив о делах в мире и пожелав хорошего здоровья жене ага-султана и ее племяннику, они ушли…

Зейнеп уже подробно принялась расспрашивать его о городской жизни. Как бы между прочим интересовалась она, на городской или аульной собирается он жениться, а потом прямо спросила, отведывал ли он городских женщин. Она так заманчиво смеялась, что Есиркеген не знал, куда девать глаза. Он краснел, каждый раз надувал губы, отвечал невпопад. Хоть и было ему почти семнадцать, но душой он был чист, как весенний нераспустившийся бутон.

А Зейнеп… Чем больше удивления было в прозрачно-чистых глазах юноши, тем более двусмысленными становились ее шутки. Она лежала на постели, животом подмяв под себя подушку и беспрерывно смотрела на него. То и дело взбрыкивала она ножками, и шелковая ткань сползала, обнажая полные белые икры. Маленькой ручкой она игриво трепала его волосы. Пухлые пальчики ее подрагивали…

Никто в ауле не воспринимал как грех их долгое пребывание вместе. И бедный юноша, у которого уже были совсем другие, более высокие понятия об отношениях между мужчиной и женщиной, не знал, куда ему деваться. Он приехал сюда по настоянию деда Масан-бия, чтобы передать поклон родственнице, и совсем забыл про ту ночь. Когда солнце склонилось к закату, Есиркеген собрался было уезжать, но Зейнеп не отпустила его.

— Куда же ты торопишься, словно дома молодая жена заждалась? Переночуй, отдохни как следует…

Она так умоляла его, что он вынужден был остаться. Вечером Есиркеген навестил своих товарищей, которые, как и он, гостили на каникулах у родных. Они сказали, что поедут только утром, и ему волей-неволей пришлось вернуться в тетину юрту.

Роскошный ужин устроила Зейнеп для Есиркегена, позвала двух его соучеников и некоторых аксакалов. Они хорошо поговорили и далеко заполночь разошлись по своим юртам. Зейнеп сама постелила Есиркегену перину на почетном месте, укрыла его красным шелковым одеялом на козьем пуху, потом, потушив восьмилинейную керосиновую лампу, ушла за спинку кровати и принялась там раздеваться.

Медленно раздевалась она, и все клокотало у нее в груди от бессильного гнева. Повернувшись в противоположную сторону, юноша сделал вид, что крепко заснул. Не было для нее страшнее муки. При всей своей настойчивости, она все же не решалась открыто позвать его к себе или лечь с ним рядом. Недосягаемой звездой в небе был для нее сейчас этот лежащий в трех шагах молодой мужчина, и ей казалось, что она умрет, если не достанет эту звезду.

С боку на бок переворачивалась Зейнеп на своей огромной никелированной кровати, раздавался призывный серебряный звон, который еще больше распалял ее. Да и ночь выдалась какая-то невыносимо душная, и ей казалось, что все ее истомившееся тело поджаривают на медленном огне. Неужели этот щенок не мужчина? Здесь рядом, ждет его такое наслаждение, а он спит себе! Что же может сдерживать его?

Она сначала хотела встать и выгнать его из дому, потом готова была броситься на колени и умолять его о пощаде. А он спал и сладко посапывал во сне… Нет, это уже задевало ее женскую честь! Неужели она такая некрасивая, что молодые джигиты уже спят с ней в одной юрте и не хотят коснуться ее!..

— Ну погоди!.. — прошептала она и, накинув халат, вышла на улицу. Притворявшийся до сих пор спящим Есиркеген повернулся к двери и с любопытством посмотрел ей вслед. Он уже чуть было действительно не заснул, но тем временем вернулась Зейнеп в сопровождении рабыни, которая несла большой медный таз для купания. Родственница скользнула взглядом по крепко зажмурившему глаза юноше и удовлетворенно усмехнулась про себя.

— Погоди, дорогой! — еще раз прошептала она.

Есиркеген сквозь сомкнутые веки удивленно наблюдал за приготовлениями. Рабыня поставила таз посередине юрты — на то место, где разжигают огонь. Потом она принесла со двора медный чайник и ведро горячей воды. Зейнеп спокойно сбросила с себя роскошный халат и осталась совсем голой…

— Ничего, он спит! — сказала она рабыне и принялась мыться. Тело ее светилось в лунном свете, лившемся в юрту через открытый тундук. Рабыня лила на нее воду, и она мыла себя, придерживая рукой тяжелые груди. Длинные черные косы вились между ними, теряясь где-то в полутьме бедер. Запах душистого городского мыла распространялся от нее…

Есиркеген застонал. Она удовлетворенно повела полными белыми плечами и велела рабыне унести все на улицу. Затем заперла дверь на крючок, встала на то же место посредине юрты и начала долго и тщательно обтирать нагое тело большим ворсистым полотенцем.