Хан Кене

— А как на это посмотрит великий хан Сергазы? — Куш-беги произнес это озабоченно, с наслаждением наблюдая, как покоробило от его слов обоих султанов. — Ведь недаром дал ему этот высокий титул властитель Хивы. Не скажет ли ваш хан Сергазы, что собственный теленок лучше общего быка? И не предпочтет ли он всеобщему объединению под вашим знаменем собственно-личную власть над Младшим жузом? Разве захочет даже хивинский хан Аллакул перечить своему гостю? К тому же говорят, что он очень любит свою молодую жену. Иногда ведь безделушка с перстень величиной ценится любителем больше иной золотоносной долины…

— Какой Сергазы хан! — вспылил, не выдержав, Саржан. — И сколько бы званий ни присваивал ему Аллакул, не управлять ему и Младшим жузом. Только роды табын и шекты по закону подчиняются ему, да и то приходится для этого звать на помощь белого царя. Большинство табынского рода примкнуло сейчас к батыру Жоламану!..

Куш-беги согласно кивнул… Так он и думал. Назвавшись казахами, неужели допустили бы они, чтобы хоть какой-нибудь род целиком объединился под властью одного хана? А Жоламан, наверно, такой же, как и эти султаны. Надо запомнить… Кажется, пора заканчивать разговор. Напоследок можно и повеселиться.

— Как вы думаете… Видимо, сказочными достоинствами обладает дочь Сергазы, если смогла вознести своего отца на такую высоту! — Куш-беги закрыл глаза, словно что-то ослепило его. — Тут одно из двух: у нее золотая голова или серебряная…

Оба потупились — и Есенгельды и Саржан.

— …Стало быть, казахские султаны нашли наконец щель к ханскому трону. Быть может, и у Касыма-тюре имеется красивая…

Саржан сам не заметил, как метнулась его рука к кинжалу под халатом, но брат с такой же быстротой удержал ее. Не пошевелился куш-беги, но все же предательская бледность еще сильнее омертвила его лицо. И глаз он больше не закрывал. А фразу, которую начал, закончил по-другому:

— …дочь, но, насколько я знаю, не в правилах подлинных султанов оплачивать ханский титул таким образом. И нелюбовь его к Сергазы понятна…

Куш-беги прямо смотрел в лица султанов… Да, он забыл, с кем имеет дело. У степняков руки опережают разум. И это хорошо, но не тогда, когда находишься с ними в одной комнате и не предупреждаешь заранее охрану. Нужно еще раз улыбнуться…

— Как бы мы стали управлять государством, если бы не могли понимать горечь обиженных! — Куш-беги говорил теперь серьезно, проникновенно, с подкупающей искренностью глядя им в глаза. — Султан Саржан, я хорошо понимаю ваше горе и поэтому не принимаю во внимание ваши некоторые опрометчивые слова. Разве не единоверцы мы с вами? Разве мы не тюрки? Даже когда мой предшественник куш-беги Мамед-Алим отозвал своих сарбазов из Кургана, то, верьте мне, он сделал это потому, что не смог совершить невозможного. Для чего же вел он туда шеститысячное войско, если и не для того, чтобы помочь казахам? Мы всегда с вами, а просьбу вашу я поддержу сегодня на приеме у великого хана Коканда…

— Если эти дела неразрешимы без вмешательства самого хана, то, вероятно, нам следует увидеться с ним, — осторожно заметил Есенгельды. — Разумеется, с вашего согласия…

Куш-беги Бегдербек с готовностью поддержал их желание:

— Это очень удачная мысль. Я беру на себя хлопоты о вашей встрече с величайшим из великих, моим покровителем. Однако они завтра поутру отбывают обратно в Коканд, поэтому нам необходимо все уладить сегодня. Это может произойти и поздно вечером. Ваши джигиты пусть отдыхают, а вы приготовьтесь как следует и ждите моего приглашения…

Диван-сарай ташкентского куш-беги был расположен на значительном отдалении от самого рабата, где размещались гости. Огромный фруктовый сад, цветники, фонтаны и беседки разделяли их. Когда Есенгельды с Саржаном простились с куш-беги и, миновав многочисленную охрану, шли через сад, то встретили ожидавших их Шубыртпалы-Агибая и Ержана, девятнадцатилетнего сына Саржана. Белокурый, стройный, с красивым продолговатым лицом, Ержан был похож на отца. Он был лишь пониже ростом и одет по обычаям салов — веселых сары-аркинских трубадуров. Так зачастую одевали своих детей богатые казахи: соболья шапка, украшенный позументами бархатный кафтан с широкими рукавами, замшевые штаны и отороченные серебром цветные сапоги на высоких каблуках. Вместо обычного пояса стан его был перетянут красным шелковым кушаком…

Человеком, о котором ходили легенды от Сырдарьи до Иртыша, был батыр Агибай из рода шубыртпалы. Тридцать четыре года — столько, сколько младшему сыну Касыма-тюре — удалому Кенесары, исполнилось батыру, и он считался первым другом своего сверстника, хоть и происходил из неимущей семьи. Не случайно именно ему поручено было сопровождать обоих султанов с таким ответственным поручением. Необыкновенным ростом и богатырским сложением отличался батыр Агибай. Одним своим видом внушал он страх. Руки у него были мощные и длинные, напоминавшие железные ветви столетней горной арчи, и казалось, что одним щелчком толстого пальца отправит он на тот свет любого человека. Даже то, что на лице его не росло бороды и только десяток жестких рыжих волосинок торчал под подбородком, делало вид его еще более грозным. Общее впечатление дополняли маленькие, глубоко посаженные глаза, которые прожигали насквозь каждого, на кого он смотрел.

Одет батыр Шубыртпалы-Агибай был в просторный домотканый кафтан из грубой черной шерсти, на голове такой же капюшон, а штаны из темной жеребячьей шкуры. Особенно поражали чудовищного размера яловые сапоги с расширяющимися кверху голенищами. Маленькими, почти игрушечными казались болтающиеся где-то у пояса кривой ятаган и черный кинжал из вороненой стали. Только постоянно висящий за плечами громадный кованый щит представлялся настоящим.

А вообще самым излюбленным оружием батыра было толстое березовое копье, стянутое девятью медными обручами и прикреплявшееся к поясу сыромятным плетеным ремнем. Он так любил это копье, что никогда не расставался с ним, носил его в руке, а ночью подкладывал под голову. Полумесяц был его родовым знаком, и когда с кличем «Жолдыбай!» несся он на своем боевом коне Акылаке («Белый козленок»), то издали казалось, что сидит на низкорослом ишаке горожанин-узбек, который подгибает ноги, чтобы они не волочились по земле. Любого батыра бросало в дрожь при виде этого великана. Рассказывали, что у столкнувшегося с ним однажды в сумерках человека случился разрыв сердца, а кто встречался с ним хоть однажды на поле боя и сумел убежать от него, до самой смерти мучился от ночных кошмаров…

Таким же до конца своих дней был и знаменитый Олжабай-батыр из Каркаралы, отец Агибая, который прожил жизнь, имея в самые хорошие времена лишь одну верблюдицу с верблюжонком да боевого коня. Он оставил этот мир, когда все дети его еще были малолетними. Но Даметкен — мать Агибая — была из рода есильских таракты. Батырское сердце имела она, неуемную силу и гордый, непримиримый характер. Четверо было у нее сыновей: Агибай, Минабай, Танабай и Мынбай. Самому старшему, Агибаю, исполнилось тринадцать, и ничего у них не было, кроме этой четырежды повторенной приставки «бай». Тогда, чтобы спасти детей от голодной смерти, Даметкен взялась за древнее ремесло: стала совершать набеги на состоятельных соседей и угонять скот. Постепенно целый отряд таких же обездоленных женщин собралось вокруг нее, и мяса на зиму у них хватало…

Птенец в первом же полете возьмет то, что видел в гнезде. Агибай, воспитанный матерью, сразу же прославился как бесстрашный батыр. С восемнадцати лет примкнул он к сыновьям Касыма-тюре, и с тех пор не проходило ни одного сражения, в котором он не участвовал бы с ними плечом к плечу. В опытного, закаленного как сталь и умудренного в бранных делах воина превратился он за эти годы.

На громадный утес среди моря цветов был похож стоящий в дворцовом саду батыр. Лишь по пристальному взгляду, брошенному им на подходивших к нему султанов, стало понятным, насколько он взволнован. Но он ни о чем не спрашивал, и только юный Ержан не сдержался: