Торжество смерти

— Ты, может быть, уже думаешь покинуть меня? — спросил он с беспокойством и сомнением.

— Нет, нет, пока еще нет, — ответила она успокоительным тоном. — Но мне становится трудно по отношению к матери еще надолго продлить свое отсутствие. Еще сегодня я получила письмо, в котором она зовет меня обратно. Ты знаешь, что я нужна ей. Если меня не будет, то все в доме пойдет прахом.

— Ты, значит, должна будешь скоро вернуться в Рим.

— Нет. Я сумею найти еще какой-нибудь предлог. Ты знаешь, что мать думает, будто я живу здесь с подругой. Моя сестра помогла и до сих пор помогает мне делать этот вымысел правдоподобным; вдобавок мать знает, что я нуждаюсь в морском купанье и в прошлом году чувствовала себя плохо, потому что не купалась в море. Помнишь? Я провела лето у сестры в Каронно, это ужасное лето!

— Ну, так как же быть?

— Я, конечно, смогу пробыть с тобой весь август и, может быть, даже первую неделю сентября…

— А потом?

— А потом ты отпустишь меня в Рим и приедешь туда вслед за мною. Относительно дальнейшего мы подумаем, у меня уже есть проект.

— Какой?

— Я скажу потом. Теперь пора обедать. У тебя есть аппетит?

Обед был готов. Стол был по обыкновению накрыт на открытом воздухе, на террасе. Посредине стола горела большая лампа.

— Погляди! — воскликнула она, указывая на миску с дымящимся супом, которую прислуга ставила на стол. — Это произведение рук Кандии.

— Ты чувствуешь себя теперь лучше, не правда ли? — спросила Ипполита, наклоняясь к Джиорджио и подвигая к нему ближе свой стул.

— Да, я теперь чувствую себя хорошо. И он выпил вина.

— Погляди! — воскликнула она. — Ортона в иллюминации!

Оба взглянули на освещенный город на выдававшемся в темное море холме. В тихом воздухе медленно поднимались на небо, подобно огненным созвездиям, группы аэростатов, которые постоянно увеличивались в числе и населяли весь видимый небосклон.

— Моя сестра Христина, — сказал Джиорджио, — находится в настоящее время в Ортоне у своих родных Валлереджиа.

— Она написала тебе?

— Да.

— Как я была бы счастлива видеть ее! Она похожа на тебя, не правда ли? Христина твоя любимица.

Она несколько секунд сидела задумавшись.

— Как я была бы счастлива видеть твою мать! — добавила она. — Сколько раз я думала о ней!

И после вторичного молчания она сказала нежным голосом:

— Как она, должно быть, обожает тебя!

Джиорджио вдруг почувствовал себя глубоко растроганным; в его уме мелькнуло воспоминание о заброшенном и забытом им родном доме; все недавние огорчения и печальные образы встали в его памяти: изможденное лицо матери со вспухшими и красными от слез веками, добрая и душу раздирающая улыбка Христины, болезненный ребенок с огромной головой, опущенной над почти бескровной грудью, мертвенно-бледная маска бедной жадной идиотки…

А усталые глаза матери спрашивали: «Ради кого ты покидаешь меня?»

Его душа снова почувствовала влечение к далекому дому, склоняясь неожиданно перед печальными образами, как дерево гнется под порывами бури. И тайное решение, принятое им во мраке в объятиях Ипполиты, поколебалось под влиянием какого-то непонятного предупреждения, когда он увидел мысленно закрытую дверь в комнату, где стояла кровать Димитрия, и надгробную часовню в углу кладбища, хранимого величественной голубой тенью родных гор.

Но Ипполита говорила без умолку, неосторожно предаваясь как иногда и прежде, своим домашним воспоминаниям. Джиорджио стал прислушиваться к ее словам и с болью в сердце заметил некоторые вульгарные линии рта, появлявшиеся у нее, когда она увлекалась рассказом, и особенное движение, свойственное ей, когда она разгорячалась; это движение было настолько вульгарно, что, казалось, даже не принадлежало ей.

— Ты один раз видел мою мать на улице, помнишь? — говорила она. — Какая разница между отцом и матерью! Отец был всегда добр и нежен с нами и не способен бить или грубо бранить нас.

Она остановилась, может быть, потому, что заметила на лице Джиорджио выражение тоски и неудовольствия.

— Тебе надоедают мои сплетни, не правда ли?

— Нет, нет, продолжай, пожалуйста. Разве ты не видишь, что я слушаю?

— Мы жили тогда в Рипетта, в доме неких Анджелини, с которыми мы близко сошлись. В нижнем этаже жил Луиджи Серджи, брат моего зятя Джулио, с женой Еудженией. Луиджи был скромный человек, ученый, весь ушедший в науку, а Еуджения была женщина худшего разбора. Несмотря на то, что муж ее много зарабатывал, она заставляла его постоянно влезать в долги. Никто не мог понять, куда она девает деньги. Правда, злые языки уверяли, что этими деньгами она оплачивает своих любовников. Она была страшно безобразна, и ее уродливость делала эти гадкие слухи правдоподобными. Моя сестра, не знаю каким образом, подружилась с этой женщиной и часто спускалась к ней под предлогом прорепетировать французский урок с Луиджи. Мать была очень недовольна этим, так как ее восстановили против Серджи старые девы Анджелини, которые делали вид, будто весьма расположены к семейству Серджи, а на самом деле ненавидели их, как эмигрировавших швейцарцев, и охотно говорили про них дурное. «Позволить, чтобы Адриана бывала в доме падшей женщины!» Строгость матери по отношению к Адриане удвоилась. Надо сказать, что Еуджения поощряла любовь Джулио к Адриане. Джулио часто приезжал по делам из Милана в Рим. Однажды, как раз когда он должен был приехать, моя сестра страшно торопилась сойти вниз. Мама запретила ей двигаться с места. Сестра стояла на своем. Мать ударила ее в споре; они сцепились; сестра укусила ее и помчалась вниз по лестнице. Но в тот момент, как она стучалась в дверь к Серджи, мама налетела на нее, и тут на площадке лестницы произошла ужасная сцена, которой я никогда не забуду. Адриану принесли домой полумертвой. Она заболела, с ней сделались судороги. Мама раскаялась и окружила ее всевозможными заботами; никогда еще она не была так нежна… Через несколько дней, еще не окончательно поправившись, Адриана убежала к Джулио… Впрочем, об этом я уже, кажется, рассказывала тебе.

Ипполита так увлеклась своим рассказом, что не замечала, какое впечатление производил он на Джиорджио, и спокойно продолжала прерванный обед.

— Почему ты так много пьешь сегодня? — спросила Ипполита, помолчав.

— Меня мучает жажда. А ты почему не пьешь? Стакан Ипполиты был пуст.

— Пей! — уговаривал Джиорджио, собираясь налить ей вина.

— Нет, — ответила она. — Я по обыкновению предпочитаю пить воду. Мне не нравится никакое вино, кроме шампанского… Помнишь, в Альбано какое разочарование появлялось на лице у доброго Панкрацио, когда пробка не выскакивала сама из бутылки и приходилось прибегать к штопору?

— В ящике, должно быть, осталось еще несколько бутылок. Я пойду поищу.

И Джиорджио вскочил с места.

— Нет, нет, я не хочу сегодня.

Она хотела удержать его, но видя, что он все-таки идет к лестнице, сказала.

— Я пойду с тобой.

Она весело и легко спустилась с ним в одну из нижних комнат, обращенную в кладовую.

Кандия прибежала со свечкой. Они порылись на дне ящика и нашли две бутылки с серебряными головками. Это были последние.

— Вот они! — воскликнула Ипполита, в которой уже начинала пробуждаться чувственность. — Вот они! Целых две?

Она подняла их к свету. Вино заблестело.

— Пойдем!

Выбегая со смехом из кладовой, она нечаянно толкнула Кандию в огромный живот и остановилась поглядеть на него.

— Да благословит тебя Господь! — сказала она. — Ты родишь колосса. Когда ты ждешь?

— Ах, синьора, с минуты на минуту, — ответила Кандия. — Может быть, даже сегодня ночью…

— Сегодня ночью?

— Я уже начинаю чувствовать схватки.

— Позови меня. Я хочу помочь тебе.

— Зачем ты будешь затруднять себя? Мама мне поможет; ведь она рожала двадцать два раза.

И невестка семидесятилетней женщины обозначила это число, четыре раза подняв и опустив руку с пятью растопыренными пальцами, а на пятый раз растопырив только указательный и большой пальцы.