Страница 44 из 63
Он пристально глядел на нее, как тот раз на постели в давно прошедший первый день ее приезда. На ее лице мелькали легкие тени от дрожавших веток. Он слышал непрерывный шум у церкви. Сердце его снова наполнилось грустью. Он почувствовал усталость, прислонился головой к стволу дерева и закрыл глаза, перестал думать.
Он уже дремал, как вдруг крик Ипполиты заставил его очнуться.
— Джиорджио!
На лице ее лежало выражение страха и растерянности, точно она не понимала, где она; яркий солнечный свет ослеплял ее, и она закрывала глаза руками.
— Боже мой, как больно!
Она жаловалась на боль в висках.
— Где мы? Ах, это был гадкий сон!
— Я не должен был привозить тебя сюда, — сказал Джиорджио с беспокойством. — Как я жалею, что привез тебя.
— У меня нет сил подняться. Помоги мне.
Он поднял ее за руки. Она зашаталась от головокружения и ухватилась за него.
— Что с тобой? Что ты чувствуешь? — закричал он изменившимся от страха голосом, испугавшись, как бы припадок не случился с ней здесь, в поле, вдали от всякой помощи. — Что с тобой? Что с тобой?
Он крепко прижал ее к своему сердцу, которое билось страшно сильно.
— Нет, нет, нет, — прошептала Ипполита, сразу поняв, чего он боится, и сильно бледнея. — Ничего… У меня немного кружится голова. Мне сделалось дурно от жары. Это пройдет…
Ее губы были бескровны. Она избегала глядеть в глаза другу. Джиорджио все еще не мог овладеть собой, и совесть мучила его за то, что он пробудил в ней страх перед болезнью и стыд за нее. Ему вспомнился один отрывок из ее письма. «Что, если такой припадок случится со мной, когда ты держишь меня в своих объятиях? Нет, нет, я не могу больше видеть тебя!»
— Прошло, — сказала она тихим голосом. — Мне уже много лучше, только хочется пить. Где бы тут можно напиться?
— Там около церкви, под навесами, — ответил Джиорджио.
Она с живостью отрицательно закачала головой.
— Я пойду, а ты подождешь меня здесь.
Но она упорно стояла на своем.
— Пошлем Кола. Он должен быть где-нибудь поблизости. Я сейчас позову его.
— Да, позови, но пойдем все-таки в Казальбордино. Там мы и напьемся. Я могу дойти до станции. Идем.
Она оперлась на руку Джиорджио. Они поднялись из оврага и, добравшись до верху, увидели запруженную народом равнину, белые навесы, красное здание церкви. Под оливковыми деревьями по-прежнему неподвижно стояли скучные вьючные животные. Поблизости, на том самом месте, куда они укрылись недавно, сидела какая-то старуха. На вид ей было лет сто; она тоже сидела неподвижно со сложенными на коленях руками. Из-под юбки торчали ее худые голени. Седые волосы падали на ее восковые щеки; у рта не было губ, и он напоминал глубокую морщину. Глаза были навсегда закрыты красными веками. Вся ее внешность носила отпечаток долгих страданий.
— Не умерла ли она? — спросила Ипполита тихим голосом, останавливаясь под влиянием страха и уважения.
Старуха не шевелилась, от ее одинокой старости веяло чем-то величественным, ужасным и сверхъестественным, а двойной ствол сухого оливкового дерева, казалось, был расщеплен небесной молнией и напоминал надгробный камень. Если даже в ней остались еще искры жизни, то, несомненно, ее глаза больше не видели, уши больше не слышали, и все ее чувства заглохли. Тем не менее она выглядела как свидетельница, проникновенно глядящая в лицо вечности.
«Смерть не так загадочна, как этот остаток жизни в человеческой развалине!» — подумал Джиорджио, и в его уме возник неясный образ. Из одного древнего мира. — Почему ты не разбудишь столетней Матери, которая спит на пороге смерти? Во сне ее заключается важнейшая наука. Почему ты не расспрашиваешь мудрой Матери земли? — Неясные слова, отрывки из далеких эпопей пробуждались в его памяти; смутные контуры символов, колеблясь, окружали его.
— Пойдем, Джиорджио, — сказала Ипполита, слегка дергая его после тяжелого молчания.
— Как все здесь печально! В ее голосе звучала усталость, и глаза глядели мрачно.
Джиорджио прочел в них невыразимо тяжелое чувство и не решался утешать ее из боязни, что она увидит в его словах страх перед ужасной угрозой, висевшей над нею с того самого момента, как на ее глазах эпилептик грохнулся на землю среди толпы.
Но после нескольких шагов она снова остановилась, точно ее угнетало горе, которое она не могла подавить, точно ее душили рыдания, которые не могли разразиться. Она с растерянным видом поглядела на друга, огляделась кругом.
— Боже мой, Боже мой, как тяжело!
Это была чисто физическая тяжесть, поднимавшаяся из глубины ее существа, как что-то плотное и грузное, невыносимо давившее ее. Ей хотелось опуститься на землю, как под непосильной ношей, чтобы больше не вставать; хотелось лишиться сознания, стать инертной массой, выдохнуть из себя жизнь.
— Скажи мне, скажи, что я должен сделать? Скажи, чем я могу помочь тебе? — говорил Джиорджио прерывающимся голосом, держа ее за руки, охваченный паническим страхом.
Может быть, эта тяжесть была признаком ее болезни?
В течение нескольких секунд она стояла неподвижно с немного расширенными глазами, но вдруг вздрогнула от крика богомольцев, посылавших храму последнее приветствие перед уходом.
— Веди меня куда-нибудь. Может, в Казальбордино есть гостиница… Где может быть Кола?
Джиорджио пристальным взглядом искал старика.
— Может быть, он ищет нас в толпе, — сказал он, — или отправился в Казальбордино, думая найти нас там…
— Тогда пойдем без него. Я вижу отсюда экипажи.
— Пойдем, если хочешь, только опирайся сильнее на меня.
Они направились к дороге, белевшей с одной стороны Равнины. Окружающий шум, казалось, подгонял их вперед. Труба жонглера издавала резкие звуки сзади них. Ровный напев гимна царил над всеми другими звуками и своей непрерывностью действовал на нервы.
Да здравствует Мария!
Мария да здравствует!
Какой-то нищий появился, точно выросший из-под земли, и протянул руку.
— Милостыню, ради Божьей Матери!
Это был молодой парень с повязанной красным платком головой: кончик его платка покрывал один глаз. Он приподнял этот кончик и обнаружил свой огромный, вспухший, как мешок, гноящийся глаз с мигающим верхним веком. Вид этого глаза вызывал глубокое отвращение.
— Милостыню, ради Божьей Матери!
Джиорджио подал ему милостыню, и он покрыл свое уродство. Но немного дальше полнокровный великан без руки скинул с плеча рубашку, чтобы показать свой неровный и красноватый шрам, оставшийся после ампутации.
— Укус! Лошадь укусила! Глядите! Глядите!
И он бросился в полураздетом виде на колени и стал целовать землю, крича резким голосом:
— Сжальтесь надо мной!
Другой нищий, калека, лежал под деревом на ложе из мешка, шкуры козы, пустой жестянки из-под керосина и крупных камней. Он был покрыт грязной простыней, из-под которой высовывались его волосатые, запачканные сухой грязью ноги, и яростно отмахивался искривленной, как корень дерева, рукой от назойливых мух, круживших вокруг него целым роем.
— Милостыню, милостыню! Подайте милостыню! Божья Матерь наградит вас! Подайте милостыню!
Увидя, что еще несколько нищих бегут к ним, Ипполита ускорила шаги, а Джиорджио жестами подозвал ближайший экипаж. Когда они уселись, Ипполита воскликнула со вздохом облегчения:
— Наконец-то!
— В Казальбордино есть гостиница? — спросил Джиорджио у кучера.
— Да, есть, синьор.
— Сколько туда езды?
— Меньше получаса, синьор.
— Ступай.
Он взял руки Ипполиты и постарался развеселить ее.
— Ну, оживись! Возьмем комнату и отдохнем. Мы ничего не будем тогда слышать и чувствовать. Я тоже изнемогаю от усталости и как-то отупел.
— Может быть, ты и голодна немного? — продолжал он, улыбаясь.
Она ответила на его улыбку. Он сказал, вспомнив старую гостиницу Людовика Тоньи:
— Нам будет так же хорошо, как в Альбано. Помнишь? Ему показалось, что она понемногу оживляется, и он постарался навести ее на радостные, бодрые мысли.