Торжество смерти

В момент чувственного порыва он ясно сознавал, как его истинное существо уступало место другому, чужому существу, которое проникало во все поры его организма и всецело овладевало им, как непобедимый узурпатор, от которого не помогала никакая защита. И Джиорджио постоянно преследовала роковая мысль о тщетности всех его усилий.

Его открытый и созерцательный ум весьма рано обратился на исследование его собственной внутренней жизни и понял, что весь интерес внешней жизни был ничто в сравнении с притягательной силой пропастей, которые он исследовал в самом себе. Поэтому в нем весьма рано разливалось тайное тщеславное стремление, которое возбуждает и направляет всех действительно интеллигентных людей, относящихся с презрением к обыденной жизни и стремящихся только изучить законы, управляющие развитием отраслей. Подобно некоторым отдельным художникам и современным философам, с которыми ему приходилось беседовать, он лелеял надежду создать себе внутренний мир, где бы он мог жить по

определенному методу, в полном равновесии и в непрерывном умственном труде, относясь вполне равнодушно к волнениям и событиям обыденной жизни.

Но роковая наследственность, которую он носил в глубине существа, подобно неизгладимому клейму поколений, от которых он происходил, мешала ему приблизиться к идеалу, к которому стремился его ум, и закрывала ему путь к спасению. Его нервы, кровь и плоть неуклонно выставляли свои низкие потребности.

Организм Джиорджио Ауриспа отличался крайним развитием чувствительности. Его нервы, проводящие внешние впечатления к мозговому центру, приобрели степень чувствительности, сильно превышавшую нормальную нервную деятельность здорового человека, и в результате даже приятные ощущения превращались у него в болезненные. Когда же после болезненного умственного состояния, явившегося следствием ненормального возбуждения нервов, наступало приятное состояние, то оно встречало горячий прием со стороны всего организма и поддерживалось в нем искусственным удержанием внешней причины; и именно наследственное развитие центра, предназначенного воспринимать чувственные впечатления, держало весь организм Джиорджио в своей власти.

Другая особенность организма Джиорджио Ауриспа состояла в частых приливах крови к мозгу. Вследствие его крайней нервности кровеносные сосуды в его мозгу часто теряли способность сокращаться, и поэтому нередко случалось, что какая-нибудь мысль или образ долго держались в его сознании, несмотря на все его усилия отогнать их. Такие образы и мысли, царившие в его уме против его воли, приводили его иногда в состояние временного частичного помешательства, и тогда малейшие молекулярные движения в его мозгу вызывали такие живые единичные или групповые представления, что трудно было отличить их от реальных. И, подобно опиуму или гашишу, это состояние доводило интенсивность его чувств и мыслей до степени галлюцинаций.

Таким образом, умственная жизнь Джиорджио Ауриспа отличалась неисчислимым множеством образов и мыслей, быстрой ассоциацией их и необычайной легкостью построения новых органических ощущений, новых состояний чувства. Он в совершенстве пользовался известным, чтобы комбинировать неизвестное.

При таком складе ума Джиорджио Ауриспа не мог мыслить методически и найти равновесие. Он не управлял ни своими мыслями, ни инстинктами, ни чувствами и напоминал «судно, которое развернуло в бурю все свои паруса».

И тем не менее его живой ум, проникавший иногда дальше, чем средний человеческий ум, составил ему довольно верное понятие о жизни.

Прежде всего в нем были в высшей степени развиты способность изоляции и чувство бренности, составлявшие метод некоторых из его любимых современных идеологов. «Так как все наши усилия не в состоянии вывести нас из сферы собственного Я, то нужно понемногу обрывать нити, связывающие нас с обыденной жизнью, и избегать напрасной траты драгоценной энергии. Сузив таким образом круг собственного материального существования, мы должны пустить в ход все силы, чтобы по возможности расширить и усилить интенсивность внутреннего мира, до бесконечности умножая его явления и сохраняя равновесие между ними. Когда мы познаем и поймем все законы, управляющие явлениями, то ничто в обыденной жизни не будет оскорблять, удивлять и волновать нас. Мы будем жить нашей внутренней жизнью, и внешний мир не будет доставлять нам никаких выдающихся зрелищ, никаких продолжительных наслаждений».

Но душа Джиорджио Ауриспа отчаивалась и тяготилась подобной изоляцией от внешнего мира и билась со слепым безумием, как узник в вечном заключении, пока совсем не выбивалась из сил. И тогда она уходила в себя и свертывалась, как нежный лист. В узком кругу ее страдания были по-прежнему остры и не успокаивались, вызывая глухое и глубокое раздражение, непонятное недомогание и постоянную упорную боль. Внезапно горячая волна мыслей разрывала круг и орошала сухую почву. Душа вступала в новое состояние экспансивного расширения, располагавшего к мечтам, ошибкам и планам, но все мечты были тщетны, планы изменчивы, а счастье было по-прежнему далеко.

Под влиянием какого-то атавистического сознания этот умственно развитый человек не мог отказаться от мечты о счастье; несмотря на убеждение, что все бренно на земле, он не мог побороть своего стремления искать счастья в обладании другим созданием! Он прекрасно знал, что любовь — самое большое несчастье на земле, потому что она составляет высшее усилие человека, стремящегося выйти из своего внутреннего одиночества — усилия такого же бесполезного, как и все остальные. Но непреодолимое стремление влекло его к любви. Он прекрасно знал, что любовь как явление есть проходящая форма, т. е. то, что постоянно изменяется, и тем не менее он претендовал на постоянство любви, на любовь, которая заполнила бы целое существование. Он прекрасно знал, что непостоянство женщин неизлечимо, но не мог отказаться от надежды, что его возлюбленная будет верна ему до самой смерти. Этот странный контраст между ясностью мысли и слепотой чувства, между слабостью воли и силой инстинкта, между действительностью и воображаемым производил в его душе фатальный беспорядок. Его мозг, заваленный массой психологических наблюдений, приобретенных лично и от других психологов, часто смешивал и ошибался, анализируя душевное состояние его самого и других. Привычка к монологам, в которых его ум преувеличивал и изменял внутреннее состояние, над которым работал, часто вводила его в заблуждение относительно степени его страданий и усиливала их. Смешение реальных и воображаемых ощущений приводило его в такое ненормальное и запутанное состояние, что он почти терял в нем сознание своего существования. «Мы сделаны из той же субстанции, как наши мечты», — думал он, и из глубины его существа поднималось что-то вроде легкой дымки, чему случайное дуновение придало фантастические формы. Вследствие того, что все его духовные способности были поглощены его страданиями, он являлся неспособным ни на какую работу. Приобретя с наследством Димитрия в очень раннем возрасте полную материальную независимость, он не был вынужден работать из нужды, что иногда бывает полезно. Когда же он делал над собой тяжелое усилие и, наконец, заставил себя приняться за работу, то его охватывало понемногу чувство не скуки, но физического отвращения и такого сильного раздражения, что даже обстановка труда становилась ненавистной, и он бежал из дома на улицу, на площадь, все равно куда, только подальше от работы.

Мысль о смерти была самой ужасной и в то же самое время самой любимой мыслью Джиорджио и царила над всеми остальными. Казалось, что Димитрий Ауриспа, нежный самоубийца, звал к себе наследника, и наследник сознавал роковую силу, таившуюся в глубине его существа. Предчувствие внушало ему иногда инстинктивный ужас, близкий к помешательству, а еще чаще вызывало в нем тихую грусть, к которой примешивалось сострадание к самому себе, и он медленно упивался этой таинственной грустью.

Теперь же, после кризиса, из которого он с огромным трудом вышел цел и невредим, к нему вернулись сентиментальные иллюзии. Устояв против притягательной силы смерти, он глядел теперь на жизнь немного затуманенными глазами. Тогда как прежде отвращение к тому, чтобы прямо глядеть в лицо действительности и открыто встретить настоящую жизнь, привело его на край могилы, теперь он почерпал в иллюзии искру веры в будущее. «В жизни есть только один род прочного счастья — это полная уверенность в обладании другим существом. И я ищу этого счастья». Он искал то, чего невозможно найти. Проникнутый сомнением до самой глубины существа, он хотел приобрести как раз то, что наиболее противоречило его натуре, — уверенность, уверенность в любви! Но разве он не видел много раз, как эта уверенность разрушалась под упорным влиянием анализа? Разве он не искал ее тщетно в течение двух долгих лет? Но он должен был желать этого.