Перевозчик

— Лука Марино перевозит людей и скот с одного берега на другой. У него есть лодка и паром, — продолжала хозяйка. — А если хочешь вброд, надо идти до Прецци. Он уже тридцать лет перевозчиком! Ему-то уж можно довериться, синьора.

Донна Лаура слушала, с трудом стараясь сосредоточиться. Но, получив такие сведения о сыне, она растерялась, она не могла ничего понять.

— Лука не здешний, — продолжала толстуха, увлеченная своей врожденной болтливостью. — Его воспитали Марино, у них не было своих детей. А какой-то господин, тоже не здешний, дал приданое его жене. Теперь он хорошо живет. Работает. Есть у него, правда, один недостаток — выпивает.

Женщина говорила и это и еще другое совершенно просто, — в том, что Лука неизвестно чей сын, она не усматривала ничего дурного.

— Прощайте, прощайте, — сказала наконец донна Лаура: ей показалось, что сил у нее прибавилось. — Спасибо, добрая женщина.

Она сунула одному из ребят монету и вышла на свет.

— Вон по той дорожке! — крикнула за ее спиной хозяйка, указывая направление.

Донна Лаура пошла по дорожке. Вокруг царило безмолвие и в тишине этой беспрерывно трещали цикады. Из сухой земли выступали местами группы искривленных суковатых масличных деревьев. Слева сверкала река.

— Э-эй, Ла-Мартина-а-а! — раздался вдали, на реке, чей-то зов.

Этот неожиданный звук человеческого голоса заставил старуху вздрогнуть всем телом. Она посмотрела вдаль. По реке плыла лодка, еле заметная сквозь лучистую дымку, за ней, еще дальше белел парус другой лодки. В первой виднелись какие-то животные, может быть — лошади.

— Э-эй, Ла-Мартина-а-а! — снова позвал тот же голос.

Расстояние между барками уменьшалось. На этом месте была мель, где лодочникам приходилось туго, когда они шли с тяжелым грузом.

Остановившись под маслиной и прислонившись к ее стволу, донна Лаура следила взглядом за всем происходящим. Сердце у нее билось так сильно, что ей казалось — удары его отдаются далеко по всей округе. Шелест ветвей, пение цикад, сверкание струй — все это вызывало в ней смятение, смешивалось в ее сознании каким-то безумным хаосом. Медленный прилив крови к мозгу под воздействием солнечных лучей придавал всему окружающему розоватую окраску, все начинало кружиться перед ее глазами.

Дойдя до излучины, обе лодки скрылись из виду. Тогда донна Лаура снова двинулась в путь, пошатываясь как пьяная. Вскоре она увидела несколько домиков, словно сбившихся в кучку в огражденном месте вроде двора. В одном углу, спасаясь от полуденного солнца, спали человек шесть-семь нищих: сквозь лохмотья виднелись их воспаленные тела в пятнах от накожных болезней; их обезображенные лица скованы были сном тяжелым, как у скота. Одни спали ничком, уткнув лицо в сплетенные кольцом руки, другие лежали на спине, с раскинутыми руками, в позе распятого Христа. Туча мух, жужжа, кружилась над этими жалкими телами, густо и деловито, словно над навозной кучей. Из-за притворенных дверей доносился стук ткацких станков.

Донна Лаура прошла через площадку перед домиками. От звука ее шагов один из нищих проснулся, приподнялся на локте и, даже не открывая глаз, машинально пробормотал:

— Подайте милостыню, ради Христа!

Тут проснулись и поднялись все другие нищие:

— Подайте, ради Христа!

— Подайте, ради Христа!

Вся эта толпа оборванцев поплелась за донной Лаурой, прося милостыню и протягивая руки. Один был калека и двигался вприпрыжку, словно раненая обезьяна. Другой полз на ягодицах, подталкиваясь руками, как саранча подталкивается на лапках, — вся нижняя половина тела у него была парализована. У третьего был огромный зоб, лиловатый, весь в морщинах, который при каждом его движении колыхался, как подгрудок у вола; у четвертого рука была скручена, как толстый корень.

— Подайте во имя божье!

У них были самые разные голоса — то глухие и хриплые, то резкие, высокие, как у скопцов. Они повторяли все одни и те же слова, на один и тот же унылый лад:

— Подайте во имя божье!

Донна Лаура, за которой неотступно тащились эти страшные люди, почувствовала инстинктивное стремление убежать, спастись от них. Ею овладел слепой страх. Она бы закричала, если бы горло ее могло издать хоть один звук. Нищие обступили ее со всех сторон, протягивая к ней руки, трогали за плечи. Все они требовали милостыни.

Старая дама на ходу пошарила у себя в кармане, нашла несколько монет, бросила их на землю. Нищие остановились, жадно набросились на деньги и затеяли драку, катаясь по земле, колотя и пиная друг друга. Раздались ругательства.

Трое, оставшиеся с пустыми руками, снова пустились преследовать старуху, раздраженно крича:

— Нам ничего не досталось! Ничего не досталось!

Донна Лаура, в полном отчаянии от этих приставаний, бросила, не оборачиваясь, еще несколько монет. Калека и зобатый передрались, им обоим удалось схватить деньги. Но несчастный идиот-эпилептик, которого все обижали и высмеивали, остался ни с чем. Он принялся хныкать, глотая слезы и слизь, текшую у него из носа, нелепо приговаривая:

— Уу, уу, уу!

III

Наконец донна Лаура подошла к дому с тополями.

Она совсем обессилела: в глазах темнело, в висках тяжко пульсировала кровь, язык во рту пересох, ноги подкашивались. Она увидела прямо перед собой открытую калитку и вошла.

Круглый двор обсажен был высокими тополями. Два дерева подпирали стог пшеничной соломы, из которого торчали их густолиственные ветви. Под ними, в тени, росла трава, и две коровы мирно паслись там, обмахивая хвостами свои откормленные бока. Между ног у них свисали набухшие молоком сосцы, розоватые, как сочные плоды. Различные сельскохозяйственные орудия валялись там и сям на земле. На деревьях трещали цикады. Посреди двора играли три-четыре щенка, тявкая на коров или гоняясь за курами.

— Чего тебе, синьора? — спросил старик, вышедший из дома. — Переправиться хочешь?

У старика, лысого, с бритым подбородком, туловище выдавалось как-то вперед на его кривых ногах. Все тело было обезображено тяжелой работой за плугом, от которой поднимается левое плечо и искривляется грудная клетка, косьбой, которая вынуждает держать колени врозь, подстриганием кустов, при котором человек сгибается вдвое, — всеми медленными тяжелыми работами на поле и в саду. Произнеся последние слова, он указал на реку.

— Да, да, — ответила совершенно растерянная донна Лаура, не зная, что сказать, что делать.

— Ну, так пойдем. Лука-то возвращается, — добавил старик, направляясь к реке, по которой плыл груженный овцами паром, управляемый с помощью шеста.

Старик повел пассажирку через сад с оросительными канавами до навеса, под которым ожидали другие пассажиры. Он шагал впереди нее, похваливая свои насаждения, и предсказывал погоду на завтра по привычке землепашца, состарившегося на своей работе.

Так как синьора не отвечала ему, словно ничего не слыша, он обернулся и заметил, что глаза у нее полны слез.

— Ты чего плачешь, синьора? — спросил он у нее таким же невозмутимым тоном, каким говорил о своей зелени. — Тебе плохо?

— Нет, нет… ничего… — прошептала донна Лаура. Ей казалось, что она умирает.

Старик замолчал. За свою долгую жизнь он порядком очерствел, и чужое горе его уже не трогало. Столько людей каждый день переправляются с берега на берег!

— Садись, — сказал он, когда они дошли до навеса. Там уже ждали трое молодых крестьян с тяжелыми узлами. Все они курили толстые трубки, делая это с глубокой сосредоточенностью, чтобы полностью насладиться, по обыкновению всех деревенских людей, которым так редко выпадает какое-нибудь удовольствие. Порою они произносили длинные и незначительные фразы, которые крестьяне повторяют без конца, что вполне удовлетворяет их узкий и медлительный ум.

Некоторое время они, изумленно разглядывали донну Лауру, затем снова обрели прежнюю невозмутимость.

Один из них спокойно объявил: