Страница 25 из 45
Некоронованный властитель мира, великий безымянный владыка его, текущий никем не познанным путем, уносящий и приносящий, дарующий и отнимающий без спроса.
Нил, оживляющий пустыню мира.
Ганг, растворяющий в своих великих водах людские жизни и судьбы.
Лета, уносящая скорби и печали. Стикс, забирающий любовь и страсти.
Время — Великий Океан, тот самый, в котором сонно плещутся три кита, поддерживающие Вселенную…
Вездесущий Веселов бестрепетной рукой выдернул Оленева из инобытия в бытие.
— Который час? — пробормотал Оленев, силясь открыть глаза.
— Десятый, — сказал Веселов. — Ты дрыхнешь десятый час. Без задних ног причем. Ноги-то пристегни.
— Будто бы есть передние ноги, — проворчал Оленев, окончательно просыпаясь. — Что я тебе, собака, что ли? Как там дела?
— Сплошные конфабуляции, — торжественно сказал Веселов. — О!
— Ложные воспоминания, — машинально перевел Оленев с медицинского на русский. — У кого? Говори яснее.
— У шефа, конечно.
— Он разговаривает? — вскочил Юра. — Он пришел в себя?
— Пришел. На своих двоих. Да как начал пороть чушь! Там психиатр. Анализирует. Тестирует. Докапывается. Цирк! Бормочет, что он не Матвей, а Степан Иванович. Госпиталь, говорит, контузило, говорит, взрывной волной. Форсировал Днепр.
Грачев лежал на койке, заботливо укутанный одеялом, возле него на цыпочках передвигались врачи, рядом, на стуле, сидел незнакомый человек и тихим голосом беседовал с Грачевым. Тот отвечал что-то шепотом, Оленев разыскал глазами жену Грачева, подошел к ней, натянуто улыбнулся, словно спрашивая: «Это так?»
— Все хорошо, Юрий Петрович, — прошептала она. — Он утверждает, что это не он, а его отец. Степан Иванович на самом деле был контужен при форсировании Днепра. Это… побочный эффект вашего препарата?
— Не знаю, — честно сказал Оленев.
Потом был очередной консилиум. Психиатр долго говорил о помрачении сознания, возможно, временном, никаких прогнозов не давал и в заключение высказал мысль, что нужно ждать. Только время покажет.
Посматривали на Оленева, но никто вопросов не задавал, никто не хвалил, но и не ругал, по крайней мере.
— Генетическая память, — сказал Оленев, ни к кому не обращаясь. — У него проснулась генетическая память.
— Вы начитались фантастики, — сказал профессор. — Это совершенно ненаучно.
— Анабиоз тоже из области фантастики, — сказал Оленев, — но, как видите, Грачев из него вышел.
— А выйдет ли он из этого состояния?
— Выйдет, — уверенно сказал Оленев. — Извините, я должен продолжить работу.
Все промолчали, словно соглашаясь с неотъемлемым правом Оленева на проведение этой странной, ни на что не похожей работы.
Ближе к ночи Грачев заснул. Это был сон больного человека, полузабытье, полубодрствование. А к полночи ожили самописцы в другой палате.
Все повторялось. Оленев уже знал, чего можно ожидать в ближайшие часы, уверенно давал распоряжения сестрам, сверялся с анализами, взятыми у Грачева. Правда, это был другой случай, поврежденный при травме мозг мог отреагировать на анабиоз иначе, чем здоровый, но шли часы, и к утру очередного дня женщина пришла в сознание.
Он осторожно прикоснулся к ее щеке и громко, даже властно, приказал:
— Открой глаза! Так. Хорошо. Как вас зовут? Вы можете говорить?
Женщина смотрела на Оленева, шевелила губами, потом произнесла несколько слов. Юра прислушался и узнал польский язык.
— Эльжбета, — сказала она. — Болит голова.
— Все хорошо. Это пройдет, — сказал Оленев на польском. — Вам тяжело говорить?
Женщина еле заметно кивнула головой и снова закрыла глаза.
— Покой, — сказал Оленев сестре. — Покой и ожидание…
Он не знал наверняка — или эта женщина на самом деле была полькой, или повторяется история пробуждения Грачева — чужие воспоминания, чужая память вытеснили свои. За все это время никто из родных не искал ее, никто не пытался найти следы, потерянные в большом городе, поэтому выяснить до конца истину было невозможно.
И пришел день окончательного пробуждения Грачева. Он узнал жену, потом, постепенно, словно выплывая из полутьмы, — всех тех, кто подходил к нему.
— Не вините Веселова, — сказал он слабым голосом. — Что-нибудь получилось? Я спал?
— Да, Матвей, — сказала его жена. — Ты просто спал.
— Черт! — хрипло выругался Грачев. — Неужели не получилось?
Веселов дернул за рукав Оленева, подмигнул и вытащил силком в коридор.
— Если шеф начал ругаться, значит, все в порядке.
— Хоть за шампанским беги, — устало, сказал Оленев. — Надо же — выиграли!
— Шампанское — это хорошо, — согласился Веселов. — Одна беда — не пью.
— Это с каких пор?
— Уже пять лет, — вздохнул Веселое.
— Сколько тебя знаю, а никак не пойму, когда ты говоришь серьезно, а когда шутишь. Ты же каждое утро с похмелья.
— А че? Я же тебе говорил, что с дураков и пьяниц спроса меньше. Хочется вам видеть во мне шута горохового, да еще алкаша в придачу — пожалуйста!.. А я, как с женой развелся, — ни капли. В такой ситуации покатиться по наклонной ничего не стоит.
И он тут же слегка надул щеки, осоловело взглянул на Оленева, искусно икнул, покачнулся, прильнул спиной к стене и сказал заплетающимся языком:
— Фу, черт, и набрался же я… Ей-богу, последний раз. Ни-ни.
— Артист! — восхищенно сказал Оленев. — Ну артист. Столько времени дурачить людей!
— Это легче легкого, — сказал Веселов, мгновенно снимая маску. — Изображай из себя плохого, а оставайся хорошим — все поверят, а если наоборот — начнут искать тайные грешки и такого напридумывают! Психология… Пошли в буфет, компота дернем по стакашке.
Они пили тепловатый разбавленный компот, заедали черствыми пирожками, весело принимали поздравления, болтали, подталкивали друг друга локтями, и было им так хорошо, как бывает после нелегко доставшейся победы.
Хотя и не окончательной.
Домой идти не хотелось, Оленев боялся выбиться из линейного времени и привычного пространства до тех пор, пока не придет полная уверенность в том, что жизнь и память женщины сохранены и никаких сюрпризов ждать не придется.
— Вас дома не потеряли? — участливо спросила Мария Николаевна. — Пошли бы. Если что случится, я пришлю за вами машину.
Оленев не ждал от нее слов благодарности и восхищения, но даже сама эта интонация, уважительная и мягкая, наполнила его тихой радостью.
— Я пойду, — сказал он. — Немного погодя.
Мария Николаевна молча протянула ему листки с расчетами, привычно замкнула лицо непроницаемой маской.
— Сохраните это. Я была не права. В самом деле, пора на пенсию. Стандартное мышление губит врача. Я рада, что у нас в отделении есть такие, как вы.
— Хорошо, — сказал Оленев. — Хорошо, что мы умеем извлекать уроки из ошибок. Я тоже многое понял за эти дни. Мне кажется, что главное, в нашей работе — не разучиться верить. И ждать. Я не могу пока уехать. Женщина говорит по-польски, никто из вас этого языка не знает. Кроме меня.
Он ждал еще сутки, часами просиживал у изголовья больной, самолично поил ее морсом и бульоном, неторопливо беседовал и постепенно узнал, что женщина — не кто иная, как жена ссыльного польского повстанца, приехавшая за, ним в Сибирь после поражения восстания.
«Январское восстание 1863 года, — подумал Оленев. — Сколько же лет я ждал ее…»
Он объяснил ей, она находится среди друзей, что она просто больна, но скоро пойдет на поправку, что муж ее жив, ждет, когда она выздоровеет и им разрешат ехать вместе на вечное поселение в неведомую, чужую и холодную землю.
Потом женщина заговорила по-русски, назвала себя. Марией, горестно рассказала, как умерла ее мать Эльжбета и теперь ей живется несладко на…
И тут же новое поколение, новая память всплыли в ней, с помощью наводящих вопросов Оленев узнал начало двадцатого века, свой родной город, улицу с давным-давно переименованным названием…
И еще скачок из прошлого в прошедшее, и еще… История страны, единственной и любимой, две войны, тяжелые годы, дочь Ирочка…