Страница 23 из 45
— Но я не человек, я просто камень с философским образованием. Образовался я так: когда Большое Космические Яйцо шарахнуло во все стороны… Впрочем, тебе это знать ни к чему. Нас было двое. Я потерял брата-близнеца и знаю одно — он должен быть где-то здесь. Одиночество вконец доконало меня.
Ванюшка принял Печальную форму, подошел к камину и стал посыпать пеплом напудренный парик.
— Но теперь я знаю точно, — сказал он сквозь поток фальшивых слез, — что мой братик здесь, рядышком, он вот-вот родится, обретет форму. И как же я буду нянчится с ним, пестовать, пылинки космические сдувать, как же я буду…
— Я близок к твоей потере? Это так?
— Так, Юрик, так, клянусь собственной Трансмутилкой. Но ты начинаешь нарушать Договор.
— Чем?
— А сам не знаешь, да?
— Мне кажется, я влюбился, — честно сказал Оленев, — и был вынужден показать свои знания. Но ведь у меня не было другого выхода. От этого зависит жизнь людей.
— А Териак?
— Его нашел не я, а ты. К тому же ты выполнил свое обещание лишь наполовину. Он не исцеляет от всех болезней.
— Во-первых, я его не нашел, не создал, а лишь реставрировал уже открытое не мной. Не путай художника с реставратором, Юрик. А во-вторых, именно ты применил его на практике. Как ты думаешь, кто больший преступник: ученый, открывший атомный распад, или генерал, нажавший на кнопку? Изобретатель самолета или летчик, сбросивший бомбу? Как отличить преступление от благодеяния? Ты ведь мудренький, ответь.
Вместо ответа Оленев взял большую, обмазанную глиной колбу и, прицелившись, запустил в Ванюшку. Колба проскочила сквозь квазитело Ванюшки и, проломив картонную стенку, исчезла в нетях.
— Вот видишь, — сказал Ванюшка, раскатываясь в двухмерный блин. — Обычный человеческий аргумент. Когда не хватает терпения и рассудка, то начинают запускать друг в друга разные предметы.
— Ничего подобного. Ты ведь тоже запускал в меня свои дурацкие скипетр и державу.
— А я тебя испытывал на терпимость. Ты же дождался момента и отомстил мне. Нормальная человеческая логика.
— Значит, я становлюсь нормальным?
— В какой-то степени. Не то в пятой, не то в шестой. Я слаб в математике, — заприбеднялся Ванюшка, обретая форму Двоечника, — но уже вижу, как и где должны сойтись параллельные прямые. Не пройдет и года, как я обниму моего долгожданного братика. Теперь-то уж точно — узел завязан, и все вы, особенно ты, покорпите над ним вволюшку.
— Уж не я ли должен родить твоего братика? — с усмешкой спросил Юра.
— Как знать! До свиданья, папочка! — сказал Ванюшка голосом Леры и Дымообразно уполз в трубу камина.
Камин оказался нарисованным, как в известной сказке. И огонь, пылающий в нем, не грел, и книги были не книгами, а раскрашенными картонками из-под женских сапог, и даже пепел ненастоящим. Юра не стал повторять чужие ошибки и, жалея нос, просто разорвал руками яркую картинку, сделал шаг в темноту и оказался в своей квартире.
Точнее — в большой комнате, где раньше, по праздникам, сходились все члены семьи за длинным столом, приглашались гости, ели, пили и пели песни, слушали музыку, танцевали, болтали и смотрели телевизор. Обычная комната обыкновенной семьи.
Сейчас стол был завален образцами камней. Маленькие и большие, осколки гранитных и мраморных плит, блестящие разноцветные кристаллы, рассыпанные как попало, друзы горного хрусталя, сияющие, как награды чемпионам, отшлифованные цветные камешки — все это переливалось, сверкало, слепило глаза. Этикеток не было, но Юра и без того помнил наизусть хитроумные названия. Он зачарованно, как скупой рыцарь, перебирал все это и легко воскрешал в памяти имена камней.
За спиной послышался камнепад. Оленев отпрянул и увидел, что его сорокалетняя дочь высыпает прямо на пол очередную кучу камней и кристаллов.
— Так ты уже не художница? — спросил он, бережно, чтобы не раздавить какой-нибудь образец, отступая к стене.
— И черт меня дернул пойти в геологию, — вместо ответа сказала дочь. — Тонула в реках, замерзала в тундре, горела в тайге, пять открытых месторождений… Профессор, в мои-то годы. Ну и что? Дети растут у родителей мужа, вот-вот внуки появятся, а я скоро превращусь в каменную бабу. Водрузи меня, папулечка, в центре фонтана. Ретруха что надо! Последнее слово в парковой скульптуре. Забирай это барахло, а я пойду в свой четвертый класс. Теперь-то я знаю, кем буду, когда вырасту.
— Так ли? — вздохнул Оленев. — Скажи честно, была ли ты счастлива?
— Цель жизни не в счастье, а в поисках его месторождения, папуля, — сказала Лера и подмигнула отцу. — Как в старой легенде, чем больше приближаешься к Эльдорадо, тем дальше оно отдаляется. Помнишь стихи Эдгара По? «Ночью и днем, Млечным Путем, сквозь кущи райского сада, держи ты путь, но и стоек будь, если ищешь ты Эльдорадо…» А стоит найти клад и взять его в руки, как он сразу же превращается в глиняные черепки. А это означает, что надо снова искать. Истина одна, папа, просто мы называем ее разными именами. Не истина важна, а путь к ней. Вот так-то, мой славный, мой вечно молодой папашка…
Она опустошила рюкзак, встряхнула им для верности, клубы пыли на миг закрыли ее, Оленев зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что дочери уже нет.
Из соседней комнаты послышался голос Марины. Кажется, она распекала дочь не то за разбитое стекло, не то за плохую отметку за «поведение. Оленеву не хотелось лишний раз сталкиваться с женой, впервые за всю свою супружескую жизнь он ощутил раздражение и неприязнь к этой чужой для него женщине. Он ушел в другую комнату и по обилию сувениров, свертков с яркими этикетками, рогов, водруженных на шкаф, догадался, что жена вернулась из очередного путешествия. Подробности его не интересовали.
В коридоре он натолкнулся на отца. Тот сидел на корточках и, сосредоточенно посапывая, мастерил кораблик из щепок.
— Не порань руку, — сказал Юра.
— Ранней ранью руку пораню, — сказал отец. — Ты плыви, кораблик мой, по водичке голубой…
Юра с нежностью погладил его по лысине, начинающей обрастать пушком новых волос, и подошел к зеркалу.
Мамы в нем не было, но на столе стояла швейная машинка, а под столом ползал белобрысый карапуз, подбирая лоскутки и нитки. Юра узнал себя и с грустью подумал, что было бы неплохо вернуться в то время, когда не все вещи были названы по именам и слово «мама» казалось самым сладким, самым желанным и ценным.
Зазвонил телефон. Юра поднял трубку и услышал голос дочки.
— Эй, папашка, — сказала она, — я тут рацуху толкнула. Очередную сказку ты будешь слушать по телефону.
— Что ж, — согласился Юра. — Это удобно. Всегда можно бросить трубку, если надоест слушать. Опять твой бесконечный цикл?
— Полицикл, — сказала Лерочка. — Избранные сочинения народной сказительницы Валерии Оленевой. Итак, сказка называется…
Она говорила, а Оленев слушал вполуха, безразлично следил за скольжением мыслей — ярких, упругих, но пустотелых, как воздушные шары, неуловимых и странных, и сам не знал толком, чьи это мысли — его, дочкины или того, кто со вчерашнего дня поселился в его доме. Чувство раздвоенности не покидало его. Он находился одновременно в двух мирах. Один из них был реальный, другой — абсурдный, но какой из них настоящий, Оленев уже не мог понять. Он заблудился во времени и в пространстве и знал одно — надо искать свой, единственно верный путь.
— С днем рождения тебя, Оленев! — сказала дочка в конце сказки. — Дарю то, не знаю что. Дрыхни с чистой совестью, папашка! — И отключила телефон.
— Вот как? — сказал вслух Оленев. — А ведь в самом деле, вчера или сегодня мне исполнилось тридцать три года. Совсем забыл. За шампанским, что ли, сходить?..
Он вышел на лестничную площадку, вызвал лифт, долго прислушивался, как тот со скрипом подъезжает, а потом распахивает гостеприимные двери, вошел в него, и тут же погас свет, пол под ногами стал уходить, Оленев наугад нажал какую-то кнопку, лифт взревел, замяукал, зашипел, сверкнули желтые глаза, и двери, с визгом расстегнувшись, как застежка-»молния», вытолкали его взашей. Оленев упал на что-то тонкое и упругое.