Страница 35 из 35
Сошли они на полустанке. Две женщины в цветастых платках и мужчина в серой кепке, сразу закуривший папиросу, направились по тропинке в сторону собачьего бреха и петушиных криков, — деревню скрывала стена елок. А они с дочкой пошли прямо по полю с ворохами золотистой соломы, разрывая нити паутины. Собачий лай и все звуки деревни постепенно стихали, а птицы свистели всё громче. Они свернули к лесу. На окраине росли забубённые рыжие дубы, душистые сосны, березы с нежно-розовою корой. А дальше — пики елей. Они ходили по окраинам леса, раздвигая желтоватые перья травы и высматривая грибы. На обед остановились возле куста можжевельника, увенчанного сизыми крошечными плодами. Дочка попробовала и выплюнула. А птицам нравится. Она взяла из пакета кисть винограда и примерила к можжевельнику. Здорово? Вот обидно, что у нас не растет виноград.
Солнце лило свет на кусты, травы и темно-рыжую девочку. Она ела крупные виноградины, что-то говорила... Он сидел, прислонившись спиной к сосне, смотрел, слушал. Грибов было мало, и после обеда они углубились в лес, надеясь отыскать грузди, но и груздей не нашли, и — заблудились. Долго бродили по сумеречным галереям елово-березового леса, наконец выбрались на открытое место, прошли вдоль осинового перелеска и увидели вдали электричку кирпичного цвета: она притормозила на полустанке, тронулась, торжественно проплыла мимо заходящего солнца и скрылась. Солнце уже касалось верхушек дальних деревьев. Девочка обрадовалась, что они опоздали, и захлопала в ладоши. Но когда они вернулись к лесу, на поляну, где стоял стог, и он вырыл пещеру и натаскал сухостоин, а солнце село и в лесу стемнело, девочка притихла, навострила ушки и вспомнила о маме. «Мама, наверно, испугается», — сказала она полушепотом. Он засмеялся. «Не бойся! А мама... а к маме мы приедем на самой первой электричке».
Девочка недоверчиво смотрела на него. Он развел огонь, и лишь тогда она перестала озираться и прислушиваться. Крошечный шалашик сухих веток превратился в большой дом огня. А может, костер напоминал ей живое существо, какого-нибудь звереныша. Звереныш топорщил шерсть, щелкал, вился, норовил клюнуть ее в руку или коленку. Она поджигала конец ветки и поднимала ее, как факел. Лицо у нее раскраснелось, глаза блестели. Оставалось еще немного хлеба, но он решил, что лучше съесть его утром. В пещере они легли головами к выходу. Сено кололось, но было исключительно тепло. Дочка, укрытая его старой кожаной курткой, быстро уснула. Он не спал. Лежал и смотрел. Ему видны были прозрачные созвездия над лесом. Созвездия медленно передвигались, ползли куда-то...
Что-то с треском рухнуло в лесу, девочка вздрогнула, но не проснулась. Наверное, старое дерево. Старое дерево не вынесло бремени лет. Ну на них-то ничего упасть не может. Даже если свалится крайняя длинная елка, она не причинит вреда. Травяной шлем надежно защищает.
В черном небе иногда сверкали метеоры...
Но вот от раскаленной небесной искры и вспыхнет их убежище. Как вспыхивала солома в сараях от трассирующих пуль. Кто же сюда направит искру, какой небесный ночной летчик?
В лесу иногда потрескивало, как будто кто-то пробирался среди елок. Порой чудились вздохи.
Он не вытерпел и осторожно, стараясь не разбудить девочку, выбрался из стога, обошел вокруг него, всматриваясь в темень и прислушиваясь. Наверное, в лесу бродили своими ночными тропами звери. Лоси. Косули. Или кабаны. Да, лучше бы лоси и кабаны, чем крадущийся — человек.
Он подошел к кострищу. Несколько углей еще тлело. Он достал пачку, вынул сигарету, наколол острым сучком сиренево-багряный уголь и прикурил. Удивительно тепло. Он сел на обломок ствола. Посредине поляны отчетливо вырисовывался стог.
Удушливый дым сигареты был неприятен, но он продолжал курить. Он курил и хмурился, чувствуя, как все переменилось в нем. Только что, вечером, он пребывал в прекрасном расположении духа оттого, что случай вынудил их остаться в лесу и видеть мягкий нежнейший закат, слышать крики совы, бесшумно летавшей над поляной с одинокими березами и кустами можжевельника. Лапы елей. Запах можжевеловых шишечек, раздавленных дочкой, его симпатичной девочкой с родинками на руках, как и у него, ее отца, верного пса, готового со всем миром драться, чтобы защитить ее. Никогда еще так ясно он не сознавал себя отцом. Вернее, он знал себя отцом, но не чувствовал. То ли служба мешала, редки были встречи, то ли еще что-то. А теперь он уволен, теперь он опущен на землю и понимает ошеломленно, что он отец. Тот, кто дал жизнь: голос, глаза, смех, — и обязан охранять ее. Эти мысли были хороши и светлы, и он невольно улыбался.
Но сейчас уже все переменилось. И ему уже не хочется улыбаться. Он чувствует беспокойство, словно что-то приближается, надвигается неотвратимо.
Да нет, вокруг — ни души. Кому взбредет в голову прийти сюда? И поджечь стог? Люди спят в деревнях и городах. И возможно, он один не спит и смотрит на звезды, на светло-синюю точку быстро летящего спутника. Кому взбредет в голову... Какому сумасшедшему... И в конце концов, он волен не спать, стеречь всю ночь. И всю ночь думать о том, о чем уже не в силах не думать, что уже подступает к горлу.
Эти мысли были всегда, но он не давал им вызреть. Он заглушал их каким-то странным и глупым шумом, каким-то пустым трепом. И вот они созрели.
Он провел рукой по лицу, как будто пытаясь снять с него что-то, что-то неприятное, липкое, — но это неприятное и было его лицом. И он вдруг почувствовал непреодолимое отвращение к этому лицу, лицу, на котором запечатлелось все, что было на его пути, пройденном им до конца с верностью присяге и офицерской чести, вся грубость и грязь казарм, вся тоска, тщеславные чаяния и хитросплетения карьер, все награды и ордена, и грамоты в кровавых рамках, весь чад и угар боевого братства, все искаженные лица людей и оскаленные морды животных, разбегающихся по земле, стремящихся уйти от страшной крылатой его тени. Зачем он их настигал? куда подевались те, кому это было нужно? кто отдавал приказы и как бы брал все на себя, все запланированные и случайные смерти, всех верблюжьих погонщиков, стариков, — отдававшие приказы только делали вид, что берут все на себя, но все осталось на нем, на его лице, на его мягком, как глина, сверху покрытом коростой в трещинах, тяжелом, налившемся кровью, немыслимо старом лице. И разве он сможет стряхнуть его, сбросить, будто личину, чуждую маску? И никогда уже не окунаться в небо войны, никогда уже не настигать верблюжьих погонщиков и их черноглазых детей, добиваясь наград, денег и звездочек на погоны?
Награды и звездочки на погонах!..
Теперь бы ему хватило звезд небесных.