Сатанинская пристань

Они отошли в сторону. Придя в себя от неожиданности, я начал думать о том, чего же от меня хотят. Сыновний долг, о котором толковал Валек, заключался в том, что мне следовало сейчас же отправиться на Центральный Рынок или в Залесье и убить кого-нибудь из тамошних жителей. Мать, правда, сказала, что это не так спешно. Но идти туда мне придется. Я должен был исполнить этот долг сразу же, как только нашел тело отца. И на костре, вместе с ним, должна была сгореть голова искупительной жертвы.

Огонь давно скрыл тело отца. Глядя в ярко-желтые, пляшущие языки, я почувствовал, что сейчас не удержусь и расплачусь, и все увидят мои слезы. Мне вдруг показалось, что собравшиеся смотрят не на костер, а на меня, и ждут. Гвардейцы, мать, новый отец. И, конечно же, экстрасенс – чтобы, едва заметив слезы, произнести ритуальное проклятие. Нет греха страшнее, чем слезы на погребении.

Костер догорел. Все, кто был во дворе, потянулись в дом, на женскую половину. Уже светало, и с первыми лучами солнца должно было начаться свадебное пиршество.

Ко мне подошел один из гвардейцев.

– На, – он протянул мне какой-то предмет. – Возьми. Валек велел передать. Сказал, что дарит. Очень надежная вещь.

Он ушел следом за всеми. Я бесцельно вертел в руках очень надежную вещь – маленький пистолет с рифленной рукояткой и коротким стволом. Новый отец напоминал о долге.

9

Я шел пустою улицей и плакал. Я думал о том, что никому это не нужно, и все этим занимаются. Что один из солдат, пивших давеча в баре, сейчас вытирает с меча кровь моего отца или чистит ствол автомата. А может быть, сам лежит с распоротым животом где-нибудь на Малофонтанной или превращается в каком-то дворе в горький дым. И что у того человека, возможно, тоже есть сын, который не смог удержать слез и убежал из дома на улицу, чтобы тайком поплакать.

И тут я остановился, и слезы мои мгновенно высохли. Скорее всего, он вышел не для того, чтобы поплакать. Он вышел для того, чтобы исполнить сыновний долг. Он идет теперь в нашу сторону так же, как я – к Центральному Рынку.

Я отчаянно замотал головой и снова замер. Мне вдруг явственно представилась картина смерти моего отца. Я видел все так, будто это происходит сейчас, здесь, перед моими глазами. Я видел, как копье пробивает отцовский щит, щит отлетает в сторону, и вслед за этим длинный меч вспарывает панцирь и вонзается в незащищенную грудь. Отец падает, на его искривленных губах выступает кровавая пена, и скрюченные пальцы его хватают с земли пригоршни сухой пыли. А убийца поворачивается ко мне, на его лице виден животный ужас. И точно такой же ужас испытываю я, узнав в убийце дядю Моей Девушки.

Этого не могло быть. Этого п р о с т о не могло быть. Тогда, у столбов, ожидая окончания сражения, я не видел и не хотел видеть ничьих лиц, почему же сейчас лицо убийцы представилось мне именно таким?

Пистолет неприятной тяжестью лежал в кармане.

Идти туда? Или ждать здесь его?

Или ее.

Мою Девушку.

У меня закружилась голова.

Конечно, именно ее я должен убить. Именно ее я должен сегодня встретить.

Я медленно тронулся с места. Солнце уже поднялось довольно высоко, но мне казалось, что оно освещает только то, что остается за спиной. Впереди, там, куда я иду, по-прежнему клубится тьма.

Шаги мои становились быстрее, я бежал, сначала медленно, потом все быстрее, мне не хватало воздуха, я глотал его широко раскрытым ртом, и это продолжалось до тех пор, пока я не споткнулся о чьи-то ноги.

Человек вскочил и выругался. Я пробормотал какие-то извинения. Человек спросил:

– Что-то стряслось?

Я все не мог отдышаться. Он положил руку мне на плечо и снова спросил:

– У тебя что-то стряслось? Тебе нужна помощь?

Я поднял голову и посмотрел на него. Он мне не понравился. У него было длинное лошадиное лицо и редкие свалявшиеся волосы.

– Нет, – сказал я. – Мне не нужна помощь.

Одежда у него была подстать внешности – рванье неопределенного цвета.

– По-моему, ты плакал, – он покачал головой. – Видимо, с тобой случилось несчастье.

Я испугался. Не хватало, чтобы этот урод сейчас произнес ритуальное проклятье. Он открыл рот, и я судорожно сжал рифленную рукоятку пистолета. Но он сказал с виноватой улыбкой:

– Прости, я не то имел в виду... Давай-ка присядем, а?

Я сел – на какую-то подстилку, кажется, старый плащ, расстеленный у каменного забора. Я сел не для того, чтобы его слушать или, тем более, разговаривать с ним. Просто я почувствовал колоссальную усталость и понимал, что не сделаю и шага без того, чтобы не упасть.

Он сел рядом и пристально посмотрел мне в глаза. Я отвернулся.

– Ничего не говори, – сказал он, – я попробую угадать... Ты поссорился со своей девушкой?

Я неопределенно пожал плечами.

– Возможно, но необязательно, – задумчиво произнес он. – Ты был на войне?

Я не пошевелился и не ответил.

– Скорее всего, – сказал он. – Но ты, по-моему, не воевал. Иначе у тебя было бы другое настроение. Ты просто смотрел. Само по себе это тоже неприятно.

Меня удивило слово «тоже».

– Ты считаешь, что воевать неприятно? – спросил я.

Он удивленно воззрился на меня.

– Что же может быть приятного в драке? А война – та же самая драка, да еще с оружием. Драка или резня – называй, как хочешь.

– Называю войной.

– Суть от этого не меняется.

– Мой отец был убит.

– Вот оно что... – он потер подбородок. – Да, это тяжело. Мне жаль, поверь. Но есть ли разница?

– В чем?

– В названии того, от чего погиб твой отец. По=моему, люди просто любят играть в слова.

– Мне не нравится то, что ты говоришь.

– Естественно, – он усмехнулся. – Я всегда говорю то, что не нравится многим. Этим-то мы и отличаемся друг от друга. Им не нравится то, что я говорю, а мне не нравится то, что они делают. Так что мы квиты. Согласен?

– Кто ты?

– Никто, – он рассмеялся. – Человек. Можешь назвать меня бродягой, я не обижусь. Или странником. Это одно и тоже. Или учителем – я был когда-то учителем.

– У тебя нет имени?

– Есть, конечно. Но, поскольку его выбирал не я, несколько лет назад я решил, что оно мне не подходит. Тебя что-то смущает?

– Где ты живешь?

– За рекой.

– Почему ты называешь себя бродягой?

Он задумался. Я ждал. Не то, чтобы мне так уж хотелось с ним разговаривать. Просто разговор этот откладывал мой поход на Центральный рынок.

– Потому, наверное, что я, действительно, бродяга. Я, действительно, очень много видел. В том числе и настоящие войны, гораздо большие, чем сегодняшняя. То есть, вчерашняя. Слава богу, больших войн здесь не бывает.

– Почему?

Он пожал плечами и усмехнулся:

– А не все ли равно? Хватит и того, что здесь бывает.

Пришла моя очередь пожимать плечами. Бродяга сказал:

– Я думаю, что больших войн здесь не бывает потому, что здесь им не место.

– Где – здесь?

– Здесь, – он прикрыл глаза. – В нашем родном городе.

– Разве есть другие города?

– Другие города?

– Ты все время говоришь: «здесь», «в этом городе»...

И тут меня словно током пронзило: сон! Мне же снился другой город! Неужели и бродяге снятся такие же сны?

Вместо ответа бродяга запел, не открывая глаз:

Он засмеялся:

– Нравится песенка? Это я сам о себе сочинил. Ничего, правда? Похоже. Только у меня никогда не было фрака. И штаны давным-давно вышли из моды. Дальше, правда, получше, вот, послушай: