Сумерки Зверя

Куда сирому податься? Хребет надрывать – к тому душа не лежит. Побираться да попрошайничать милостивейшего Бугха ради, или на свадьбах псалмы распевать – боронь судьбинушка! Всякий Ингельдота признает, начтет издеваться, насмешничать, больно морду бить. Едино остается закануриться в скит чащобный, забиться в нору, затаиться в глуши. От людских глаз укрыться вековой дубравой да частым ельником. Горевать у старого корыта от которого так славно сплясалось когда-то.

Нетушки! Тому не бывать.

Пришлось Ингельдоту рукава закатить, припомнить мастеровые навыки. Как потемнело, затворил на засов двери храма, строго наказал не тревожить, мол перед опасностями пути требуется особое моление. Взаправду, только тригон наложил, да и принялся мастерить. Пилил, строгал, молотком стучал, пот утирал. Под утро сколотил таки короб. Довольный, позавтракал и на боковую. Ящик же, ковчегом прозванный, велел стеречь неусыпно, но близко к оному не подступаться.

За погрузкой лично следил, всю дорогу глаз не спускал.

Везли ковчег, в особом крытом фургоне, рядом с личными повозками Первосвятейшего и вдовицы. Под надежной охраной, рядом всегда один из первозванных скачет. Братия гадала – что там? Может быть золото, может быть и алмазы да другие каменья самоцветные. Ингельдот эти слухи не опровергал, втайне поддерживал. Ведь везлось в заветном сундуке сокровище подороже золота, поценнее бриллиантов – сам волшебный Зверь-Кролик.

Ингельдот по три раза на дню фургон навещал, собственноручно кормил грызуна морковкой, в миску водички подливал, менял подстилку. В заботе и уходе благополучно перенес зверь дорогу, поселился в Гильдгардском храме. А там, в подполье центрального нефа, все к приему ушастого готово было. Еще при закладке здания снизошло на Ингельдота озарение, или, как говаривал полковник Приходько, жопа прочуяла – предусмотрел расположить под алтарем механизм хитрый, Сигмондом сконструированный. Так, на всякий случай. Вот случай и случился, подоспело времечко.

Размещение новоприбывших проблем не составило – расквартировались на церковной земле.

Ведь получив дозволение, принялась ингельдотова братия строиться основательно. Возвели собор, мало чем лесной храмине уступающий, но того домовитой вдовице не довлело. Основали рядом с церковью монастырь, при нем, ясное дело, мастерские. Не терпела хозяйственная баба праздности, когда здоровые мужики свою леность набожностью прикрывают. Хоть и не знакома с этическими достижениями индустриальных обществ, но сама сформулировала категорическую максиму: кто не работает – тот не жрет, что, впрочем равносильно другому изречению: «в поте лица твоего будешь есть хлеб».

Потому приходилось монахам потеть. Всенощные выстаивать редко, больше за верстаками горбатиться. Не свечки держать, а более полезные вещи – молотки, там, зубила и прочий инструмент. Даже дедов древних, слабосильных, калечных да незрячих приставила на маслобойню. Пусть не бездельно на паперти порты протирают, а сидят с пользой, в горшках сметану взбалтывают, тук производят. Деды тихомолком прижимистую бабу кляли. Бурчали шепеляво: проклята земля за тебя, изверг сиськатый, со скорбию питаемся все дни жизни своей. Прах мы и в прахом иссыпимся, из навоза вырыты, навозом и обернемся. Суета сует и под луной зловоние нужников отхожих.

Бубнили, гугнявили, но ежеденный урок справно выполняли.

Трудолюбию приличные основания имелись.

По крестьянской закваске, разумела вдовица, что с голодной свиньи визгу много, сала мало.

За дырку от бублика, скупой стократно мошну трясет. Потому монахам плоть смирять отнюдь не предписывалось, наоборот, харчили долгополых плотно. Щи наваристы, каша со шкварками, к обеду шкалик непременный.

Вороватых поваров не держала вдовица.

Сыскался как-то один. Мошенник, расхититель. Мироед позорный.

На недовесе изловлен, судим и к суровой укоризне вердиктирован.

Обделенные корыстным кашеваром чернецы, истово молотили дубинами задницу, неправедными трудами раскормленную.

С той поры хозяйственных преступлений на кухне пресеклись.

Сыто жила братия. Только говоренное о щах да каше единственно черных монахов, послушников, иных незаметных, которые в подсобниках хаживали, касаемо.

Мастера, же, не в пример прочим, столовались отдельно. Вино из бочек особых, мясо козлят молочных, каплунчики на вертелах жареные, колбасы кровяные прямо со сковороды накаленной подаются, ушица на бульоне курином вскипает. Пиво черпалось без спросу. По утрецу квасок согласно вечернему отдыху. Братьям-мастерам и кельи особые. Скорее – нумера одноместные, но с лежанками просторными, на две персоны сколоченными.

Персоны бесхлопотно изыскивались.

Понимала вдовица еще одну поселянскую мудрость: от хозяйского взгляда свинья жирнеет. От того присматривала за всем бдительно. Колотушек не жалела, любимчиками не обзаводилась, наушничество поощряла, но доносчиков, буде проштрафятся, секла наравне с прочими.

Как водится при монастыре и странноприимный дом обустроили. Посетив гостиницу, Сигмонд увиденным остался доволен, посмеивался – вот, монахи, бессеребряники, а пятизвездочный отель отгрохали.

Действительно имелись в трактире и общие комнаты, где на нарах вольготно размещалось по несколько десяток человек. Это для люда непритязательного в достатке недостаточном. Для зажиточных приезжих покои приличные, с добротными кроватями, чистым бельем, тазиком рукомойным и ночной вазой. Перины, хоть не пуховые, зато без клопов. Имелись и апартаменты о нескольких комнатах. Ложи под балдахинами, мебель резная, дорогая посуда и бесплатная опохмелка. В нижнем этаже размещался, как Сигмонд обозвал, пищеблок. Трапезная, в которой разные сволочи утробы трамбуют и ресторация для клиентов положительно состоятельных.

Злые языки сплетнично судачили, мол в зашторенных кабинетах, гурманов-толстосумов потчевали не только соловьиными птенчиками, запеченными в верблюжьих сливках козлиными яйцами, и элем из слез крокодила, но подавались и десертные блюда рода особого. Как то: пьяные монашки в лесбийских нежностях, девственные отроковицы, кудрявые вьюноши, романки с бубенцами на персях, гораздо выплясывающие на ентом самом причендале. Злословили о некоем виртуозе, исполнявшем королевский гимн гимновым отверстием. Триндели о фокуснице, промеж ног прятавшей спелое яблоко. Трезвонили и про, специально из байских краев завезенную, чету дрессированных ишаков.

Разное, ох, разное мололи пустобрехи. Впрочем как было на правду, простолюдинам во век не дознаться.

Гурманы толстосумные помалкивали, а злопыхатели, по скудности кошелей, к заветным таинствам допуска не имели, от того, веры ихним россказням – на самом донышке.

Сигмонд в ресторации не околачивался, в кабинетах не ужинал, залихватские гулянки с пердежом и выпяндрежом игнорировал.

Увещевал возмущенную Гильду: наше дело сторона. Моральный облик служителей культа в государственном присмотре не нуждается. В кабаках у торговой пристани служанки не только пиво клиентам разносят. Если простыни штопают, значит своими ягодицами их и протирают. Словом – полицию нравов заводить не намерен и “make lav, not war”! Гип, гип, ура! От саксофона до ножа один шаг, но мы его не пройдем. Да и саксофоны еще не придуманы. Негров у нас маловато, понимаешь ли.

Гильда не все понимала, особенно касаемо саксофонов. Но в словоблудии витязя резон прочувствовала.

Кривилась. Не по душе ей свальногрешная коммерция. Но хозяйская рачительность возобладала.

– Тогда, нечего гулящим девкам бесполезно жировать. Надобно всех на оброк поставить. В казне лишняя деньга сгодится. Опять таки – детские приюты содержать надобно.

На том и порешили.

Но был этот разговор прошлым мирным летом. Нынче, же, ингельдотово хозяйство работало в режиме военного времени. Мастерские производили оборонную продукцию, в трапезной столовались войска народного ополчения. В монастырских кельях расквартировался 1-и Скито-Монашеский, а гостиница приютила многие семьи беженцев.