Сила Зверя

С сильными сомнениями слушала Гильда эту повесть. Обернулась к Сигмонду, тот с безразличным видом ковырял пальцем стол. Посмотрела на Ингрендсонов. Гридни пили пиво, уставившись в свои кружки, на сенешалевну глаз не поднимали.

— Так мертвяк такие дела натворил? — С трудом Гильде в это верилось.

— Мертвяк, вестимо дело — мертвяк. — Убежденно ответил поселянин. — Ну, может не простой мертвяк. Кто знает, может это дух отмщения за многие грехи лордовские. Немало народишки тот извел зазря. Вот и пришла пора ответ держать. Такое тоже быть может.

— Может, может. — Согласно закивали слушатели.

— Значит дух. — Утвердил вердикт лорд Сигмонд, но Гильдиных сомнений не развеял. — Знавала я одного духа в Грауденхольдском замке, что ночью к старому Скорене являлся. — Думала сенешалевна. — Да и Ингрендсоны этого духа должны помнить. — Но вслух своими мыслями с народом не поделилась.

А рассказчик, знай себе, продолжает дальше страху нагонять:

— И зверья развелось сверх меры. Война, дело известное, стервы в достатке, вот волков и наплодилось. Стаями бегают, среди лета на хозяйскую скотину нападают, на подворья забегают, курей давят, коз задирают. Убытку от них много. Да только зверь лесной это еще пол беды. А беда, не при честной компании говорить, что много среди той твари оборотней. С теми рогатиной и дрекольем не совладать.

— Вот, — хлебнул поселянин пивка, усы обтер, продолжил: — Вот, как в одной деревне было дело. Тамошняя молодуха дитя колыхала, баюкала. А по жаркой поре, вынесла колыбельку в сад, под деревья. Да не догадалась заклятье, аль знак какой положить, веточку омелы к люльке подвязать. Сидит себе, поет колыбельные, да вдруг через изгородь волкулак-то как перемахнет, как зубами заклацает, завоет жудко. Схватил серый нечисть младенца и айда в лес. Только их и видели. Вот, какие у нас дела-то деятся.

— Да эт чо! — Еще один поселянин пододвинулся поближе, захотелось и ему со знатными гостями побеседовать, страстями поделиться. — Вот, пошли из соседнего села девки с юницами по грибы. И не далече отошли от околицы, из крайних домов видать их еще было, как выбежал из кустистой балки волчара страшнющий. Шерсть дыбом, пасть раззявнута, язычара до земли свешивается, слюной исходит. Схватил отроковицу, что впереди всех подруг шла, давай грызть почем зазря. Еле-еле всем скопом отбили девки свою товарку, прогнали зверя. Да радости мало. С той поры отроковица по ночам на луну воет, воды боится. Знать сама скоро в лес убежит.

— Так куда же народ смотрит! — Возмутилась леди Гильда. — Надо бы ее, переродка, пристукнуть на святой земле, у храма, в спину кол вогнать и так, с колом, мордой вниз зарыть. А на могиле три дня и три ночи омелу жечь.

Люди, бывшие в харчевне, с уважением предусмотрительную сенешалевну слушали. Речи ее находили в высшей мере разумными. Что б не ударить в грязь лицом перед сведущей гостьей, показать и свою осведомленность в этом серьезном вопросе, кто-то, из местных знатоков добавил:

— Можно и можжевельник палить. Главное, что бы на том месте папоротника не было.

— Это точно. — Согласилась Гильда. — А вот, если найти где гриб-невоскресник и там зарыть, то уж точно, низачто из могилы не вылезет. И надо, чтоб кол всенепременно был осиновый. От соснового проку мало, не так надежен будет.

— Да. — Благоговейно внимали поселяне ученым речам леди Гильды дочери сенешаля. Думали: — Вот, что значит человек кровей высокородных. Он обо всем подумает, все предугадает. Не чета нам, лапотным, кому день перекантовать и ладно, об завтрашнем не помышляючи спать завалиться.

Сигмонду колотерапия показалась слишком уж радикальным методом лечения бешенства, но поразмыслив, что до рождения Пастера ноддовцам еще жить и жить, промолчал.

— Да, — повторил один из сидевших за столом. — Кол, он самое наипервейшее от всякой нелюди дело. Вот, был я давеча на торжище, во-он в том селе, что за лесом. Слыхал там от людей такую историю. А люди — они врать не станут. Заявился к одному тамошнему мужику под вечер гостюшко. Знакомец его старинный, еще в довоенной поре жил на хуторе, на краю Сатановской пустоши.

— Дай, — говорит, — хлебушка пожевать. А то совсем оголоднел, помру с недоеду. Так, поселянин тот, молодец, сразу смекнул, что не по хлебушек гостюшка то пожаловал. Давно тот хутор в диких землях пустой стоит. Кинулся борзо в сарай где, про всякий случай, лежал кол обструганный, заточенный. Так, как увидал захожий тот кол, со всех ног и побежал со двора. А все почему? Упырь! Упыря только колом в спину убить и можно. Упырь только кола и боится.

— А если стрелой серебряной? — Чтоб не показаться совершеннейшим профаном, вспомнив прочитанное, поинтересовался Сигмонд:

— Ну, если серебряной, это дело, — уважительно, вот ведь, что высокородность-то значит, отвечал рассказчик. Но с поселянской рассудительностью добавил, — да кто ж на всякую нечисть серебро-то изводить станет. Нам по-мужицки сподручней будет колом.

— А все стршно. — Грустно качая головой раздумчиво добавил старый поселянин. — Мы уж и омелу на коньке вешаем и колеса на дверь прибиваем и чеснок по всем окнам развешиваем.

— Молодцы. — Похвалила сенешалевна. — Упырь чеснока боиться, как таракан любистка или чистодомного гриба.

— Вот и оно-то. — Дед оперся щекою на ладонь. — Да все одно жуть берет, особливо по ночной поре. Из избы по нужде вылезти боязно — хош до свету терпи.

Помолчали все горестно. Трактирщик еще разнес по столам кружки с пивом, Сигмонду с молоком. Попили, повздыхали.

— Это все были цветочки, а нынче ягодка вызрела. Объявился в тех пустошах поганых, — таинственным шепотом продолжал прежний рассказчик, — страшнючий кабанище. Так люди его и прозвали — Сатановский Вепрь. Не как иначе, из самой Валгаллы прислали его к нам боги. И то верно, кому он там, такой свирепец, надобен. Нету с ним никакой мочи. Творит разорения и потравы, почитай, каждую ночь. Как не всю репу со свеклой изгрызет, то поперероет огород, попередавит овощ. Хоть и не сажай ничего.

— О-хо-хо. — Согласно все головами качали.

— От недалече, на хуторе, один человек живет, свиней на откорм держит. Так позавчерась, только его хозяйка отрубей напарила. Только остудила, собралась животину кормить, свинки-то уже визжать принялись, глядь — а перед ней боров стоит и прямо к корыту рылом сунется. Баба с испугу вся и обомлела. А веприще клятый, жратву, на целое стадо приготовленное, враз вычавкал, пса цепного насмерть подрал, да и полез в свинарник, давай лех портить. Пришел хозяин, видит такое разорение, схватил рогатину, ну зверя шугать. Куды там! Тот только свирепо глазами зыркнул, да как восхрюкнет! Мужик-то опосля бахвалился, мол выгнал таки зверюгу с подворья. Да брешет мужик.

— Брешет, ой брешет! — подхватили многие из слушавших.

— Ясно дело, брешет. Видали люди, во дворе у дома развешены на просушку портки стираные. Зачем бы их стирать? Значит нужда была.

— Эт точно, значит была. Нужда нечаянная. Видать по той нужде прямо в портки сходил. — Подхватили люди в трактире, за бока хватаясь. Хоть и знаком им этот рассказ, все, в который уже раз, потешались над незадачливым свинарем. Сам трактирщик, слезу полой передника утирая, ухохатывался расплдескивая пиво:

— Так может и прогнал. Так насмердел, что и скотина не вынесла, сбежала. У-ха-ха!

— У-ха-ха-ха! — Вторили посетители, за животы держались. Только Гильда не веселилась, погрустнела даже, о чем-то задумалась. А Сигмонд ее настроение угадывая, поискал причину, найти не смог. Поражался таинству женской души вообще, а тутошней в особенности. Сама же история с дикой свиньей не показалась особо интересной. Не в новинку ему легенды о страшном вепре. Еще со времен Геракла, вечно где-то объявлялся скотинюра, вечно с ним не было сладу простым людям. Но слушал дальше.

А поселянин, посмеявшись, больше с горя, чем с радости, продолжал свою сказку:

— В том, что с тем хуторянином приключилось, зазорного ничего нетути. Да и дело обернулось, можно сказать, счастливо. А вот в этом самом трактире, раз трое псов войны вечеряли. Своими геройствами ратными бахвалились. Может и не зря — мужики как на подбор, здоровые, мясистые, казной трясли. Только пошли они в Сатановскую пустошь, да не ушли далече. Другим днем сыскали люди что от них осталось. Даже схоронить толком нечего было. А вокруг останков — следы кабаньи огромные.