Страница 117 из 173
В ходе первой же встречи Черчилль заявил: «Давайте урегулируем наши дела на Балканах. Ваши армии находятся в Румынии и Болгарии. У нас есть там интересы, миссии и агенты. Не будем ссориться из-за пустяков. Что касается Британии и России, согласны ли Вы на то, чтобы занимать преобладающее положение на 90% в Румынии, на то, чтобы мы занимали преобладающее положение на 90% в Греции и пополам – в Югославии?»
«Пока это переводилось, – вспоминал Черчилль, – я взял пол-листа бумаги и написал: Румыния. Россия -90%; Другие – 10%. Греция – Великобритания (в согласии с США) – 90%; Россия – 10%. Югославия – 50% – 50%. Венгрия – 50% – 50%. Болгария. Россия – 75%. Другие – 25%».
Поясняя смысл этих процентных соотношений членам правительства Великобритании, Черчилль писал: «Советская Россия имеет жизненно важные интересы в причерноморских странах», таких как Румыния и Болгария. Аналогичным образом СССР должен был, по мысли Черчилля, признать «долгую традицию дружбы Великобритании с Грецией и ее интересы как средиземноморской державы». Он указывал и на то, что принцип 50—50 в отношении Югославии означал стремление обеспечить единство этой страны, предотвращение гражданской войны между сербами, с одной стороны, хорватами и словенцами – с другой, и использование оружия, которое направляется сейчас партизанам Тито, исключительно для борьбы с немецкими армиями, а не для внутренней борьбы.
Обращая внимание на то, что Красная Армия вошла в Венгрию, Черчилль предлагал признать за СССР право на существенную роль в этой стране. В то же время Черчилль указывал на то, что, хотя Великобритания и США не действуют в Венгрии, «они должны ее рассматривать как центральноевропейскую, а не балканскую страну». Видимо, Черчилль был готов «уступить» большую часть влияния Советскому Союзу в двух балканских странах, но не в странах Центральной Европы.
Черчилль рассказывал, что, закончив составление своей таблицы, он передал этот листок Сталину, который к этому времени уже выслушал перевод. «Наступила небольшая пауза. Затем он взял синий карандаш и, поставив на листке большую галку, вернул его мне. На урегулирование этого вопроса потребовалось не больше времени, чем нужно было для того, чтобы это написать. Затем наступило долгое молчание. Исписанный карандашом листок бумаги лежал в центре стола. Наконец я сказал: «Не покажется ли несколько циничным, что мы решили эти вопросы, имеющие жизненно важное значение для миллионов людей, как бы экспромтом? Давайте сожжем эту бумажку». «Нет, оставьте ее себе», – сказал Сталин».
Комментируя эту сцену, Бережков, переводивший беседу Сталина с Черчиллем, писал: «Возможно, предложением об уничтожении бумаги Черчилль хотел привлечь своего визави для участия в конспиративном акте – совместной ликвидации компрометирующего документа, что можно было бы потом трактовать как достигнутый сговор. Но Сталин на это не пошел. И все-таки, я думаю, определенное воздействие на политическую ситуацию в послевоенной Европе встреча двух партнеров по антигитлеровской коалиции оказала».
Хотя формулировки в коммюнике по переговорам были достаточно обтекаемыми, было очевидно, что Сталин вопреки жесткой позиции Тито исходил из необходимости компромисса в Югославии во имя сохранения единства антигитлеровской коалиции. Очевидно, что Сталин был готов пойти на уступки Западу и в других странах Европы. В то же время было очевидно, что он не желал идти на политические уступки в тех случаях, когда это было связано с утратой советских территорий. Это проявилось в ходе переговоров по «польскому вопросу» в октябре 1944 года с участием Черчилля. По словам Черчилля, Сталин был готов поставить Миколайчика во главе коалиционного правительства Польши, если тот признает советско-польскую границу по линии Керзона. Без этого признания Сталин отказывался согласиться на создание коалиционного правительства из представителей эмиграции и ПКНО. Несмотря на давление Черчилля, глава эмигрантского правительства Миколайчик наотрез отказался признать линию Керзона в качестве границы между СССР и Польшей и заявил, что он будет осужден собственным народом, если пойдет на это. Сталин даже пожаловался Черчиллю, что из всех советских участников переговоров лишь он и Молотов были готовы вести себя мягко по отношению к Миколайчику. По мнению Черчилля, сторонниками «жесткой линии» выступали влиятельные партийные и военные руководители СССР. Непримиримость Миколайчика завела переговоры в тупик, коалиционное правительство не было создано, и «польский вопрос» остался в повестке дня письменных и устных переговоров Большой Тройки.
Вопросы, которые волновали Черчилля накануне и в ходе его встречи со Сталиным в Москве в октябре 1944 года, встали и в повестку дня Крымской, или Ялтинской, конференции, состоявшейся 4– 11 февраля 1945 года. На сей раз союзники недолго возражали против предложения Сталина провести конференцию на советской территории, так как это было удобно руководителю СССР. Победы Красной Армии в Европе делали очевидным возросшее значение СССР и необходимость считаться с этим. Мир признал военное преимущество СССР. В то время как союзники, сражавшиеся в Италии с июля 1943 года вплоть до конца войны, так и не сумели занять территорию этой страны, а высадив десант в Нормандии в июне 1944 года, за полгода заняли лишь Северную Франции, часть Бельгии и Люксембург, Красная Армия, вступив на территорию зарубежной Европы весной 1944 года, к концу этого года освободила Румынию, Болгарию, Восточную Венгрию, Восточную Польшу, приступила к освобождению Чехословакии, Югославии и Норвегии.
Новым свидетельством неспособности союзников одолеть Германию без помощи СССР стало обращение Черчилля к Сталину 6 января 1945 года. В связи с отступлением союзников в Арденнах под натиском немцев Черчилль попросил Сталина сообщить, «можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, Пожелаете упомянуть». На следующий день Сталин ответил: «Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению. Однако, учитывая положение наших союзников на западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать для того, чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам».
В результате успешного наступления к началу Ялтинской конференции советские части оказались в 70 километрах от Берлина. На первом заседании с докладом выступили начальник советского Генерального штаба А. И. Антонов и начальник Генерального штаба американской армии Д.К. Маршалл. Из доклада последнего следовало, что, хотя последствия немецкого наступления в Арденнах ликвидированы, войска союзников лишь начинают концентрацию своих сил для будущего наступления. К этому дню войска союзников еще стояли у «линии Зигфрида» и лишь кое-где перешли границу Германии. И все же по-прежнему стремясь опередить Красную Армию в ее движении в глубь Европы, Черчилль предложил перебросить войска союзников на Любляну навстречу советским войскам. Таким образом, англо-американские войска получили бы возможность первыми войти в Австрию и Чехию. Однако это предложение осталось без ответа. В то же время Сталин поставил вопрос о необходимости лучше координировать действия вооруженных сил трех держав и счел целесообразным, чтобы военные СССР, США и Англии обсудили планы летних операций. Главы трех держав были уверены, что в ходе этих операций Германия будет разбита, и приступили к обсуждению общей политики в отношении побежденной страны.
Как и на Тегеранской конференции, Сталин прилагал максимум усилий для того, чтобы добиться в Ялте принятия решений, отвечавших интересам нашей страны. Участник Ялтинской конференции А. А. Громыко вспоминал: «Не помню случая, чтобы Сталин прослушал или недостаточно точно понял какое-то существенное высказывание своих партнеров по конференции. Он на лету ловил смысл их слов. Его внимание, память, казалось, если употреблять сравнение сегодняшнего дня, как электронно-вычислительная машина, ничего не пропускали. Во время заседаний в Ливадийском дворце я, возможно, яснее, чем когда-либо раньше, понял, какими незаурядными качествами обладал этот человек».