Страница 105 из 173
«Что же касается второго вопроса, – писал Сталин, – а именно вопроса об организации второго фронта в Европе, то я боюсь, что этот вопрос начинает принимать несерьезный характер. Исходя из создавшегося положения на советско-германском фронте, я должен заявить самым категорическим образом, что Советское правительство не может примириться с откладыванием организации второго фронта в Европе на 1943 год. Надеюсь, что Вы не будете в обиде на то, что я счел нужным откровенно и честно высказать свое мнение и мнение моих коллег по вопросам, затронутым в Вашем послании. И. Сталин».
Это послание Сталина встревожило Черчилля. В своем письме от 31 июля он сообщил Сталину о намерении возобновить конвои в сентябре. Кроме того, британский премьер явно почувствовал, что письменных объяснений относительно причин нарушения обязательств по второму фронту недостаточно, и предложил Сталину «встретиться в Астрахани, на Кавказе или в каком-либо другом месте». В тот же день Сталин пригласил Черчилля в Москву, «откуда мне, членам Правительства и руководителям Генштаба невозможно отлучиться в настоящий момент напряженной борьбы с немцами».
12 августа 1942 года Черчилль вместе с Гарриманом на самолете летел из Ирана в Москву над Каспийским морем, к которому в эти дни приближались немецкие войска. Позже он вспоминал: «Я размышлял по поводу моей миссии в это мрачное, зловещее большевистское государство, которое я когда-то так старался задушить в колыбели и которое до появления Гитлера я считал смертельным врагом цивилизованной свободы… Мы всегда ненавидели их гадкий строй и пока немецкий бич не обрушился на них самих, они с безразличием наблюдали за тем, как нас уничтожают, и с жадностью собирались разделить с Гитлером нашу империю на Востоке… Что же я должен был сказать сейчас им? Генерал Уейвелл, у которого была склонность к литературным занятиям, суммировал мою задачу в стихотворении. В нем было несколько строф, каждая из которых заканчивалась словами: «Не будет второго фронта в сорок втором году». Я чувствовал себя человеком, который вез огромную льдину на Северный полюс. И все же я был уверен в том, что это мой долг сообщить все факты лично Сталину, а не через телеграммы и посредников. По крайней мере таким образом я мог показать, что мне небезразличны их несчастья и что я понимаю значение их борьбы в общей войне».
В тот же день в 7 часов вечера Черчилль, по его словам, «прибыл в Кремль и впервые встретил великого революционного вождя и выдающегося русского государственного деятеля и полководца, с которым мне пришлось в течение последующих трех лет находиться в тесных, напряженных, но всегда захватывающих, а порой даже теплых отношениях». Сразу же началось совещание, в котором приняли участие Сталин, Черчилль, Гарриман, Молотов, Ворошилов и переводчики. Черчилль начал свое выступление с объяснения причин, почему западные союзники не могут открыть второй фронт. Как писал Черчилль, «судя по всему, Сталина, который к этому времени помрачнел, не убедили мои аргументы» Сталин вступил в спор с Черчиллем относительно числа немецких дивизий во Франции. Затем, суммируя сказанное Черчиллем, Сталин, «мрачность которого сильно увеличилась», спросил, правильно ли он понял, что союзники не могут открыть второй фронт с большим количеством войск и не желают высаживать шесть дивизий. Черчилль подтвердил, что это так, объяснив это тем, что шесть дивизий не добьются большого успеха, но зато сорвут проведение операции в следующем году. Черчилль признал, что он не привез Сталину добрых новостей.
Тут Сталин, по словам Черчилля, «стал нервничать и сказал, что его взгляд на войну отличается от взглядов Черчилля. Люди, боящиеся рисковать, не смогут победить в войне. Почему мы боимся немцев? Он не может этого понять». Тогда Черчилль обратил внимание Сталина на то, что в 1940 году Гитлер не вторгся в Англию, хотя в то время его армия была самой мощной. Черчилль объяснил это обстоятельство трудностью форсирования Ла-Манша. Сталин возразил, что это – неверная аналогия. Десант Гитлера в Англии вызвал бы сопротивление народа, в то время как десант англичан получил бы поддержку французского народа. На это Черчилль ответил, что именно по этой причине следует так подготовить десант союзников, чтобы не позволить Гитлеру выместить на французах его гнев за поддержку операции, если она провалится. Как писал Черчилль, «наступила гнетущая тишина. Наконец Сталин сказал, что если мы не можем осуществить высадку во Франции в этом году, то он не вправе настаивать на этом, но он должен сказать, что он не согласен с моими аргументами».
Чтобы сгладить тягостное впечатление от этого разговора о втором фронте, Черчилль сообщил Сталину о плане десанта союзников в Северной Африке под названием «Факел». После того как Черчилль и Гарриман ответили на ряд вопросов, Сталин дал оценку этой операции. Черчилль писал, что Сталин назвал «четыре причины в пользу ее осуществления: во-первых, таким образом будет нанесен удар в тыл войск Роммеля; во-вторых, это запугает Франко; в-третьих, это вызовет столкновения между немцами и французами во Франции; в-четвертых, это принесет войну на порог Италии. На меня произвело сильное впечатление это знаменательное заявление. Оно свидетельствовало о том, что русский диктатор быстро и всесторонне осознал суть проблемы, которая прежде была ему совершенно неизвестна. Очень немногие из живущих людей могли бы за несколько минут понять цели этой операции, над которыми мы корпели несколько месяцев. Он все это оценил молниеносно».
В конце первой встречи Черчилль сказал, что он готов встретиться со Сталиным снова, если тот этого пожелает. На это Сталин ответил, что по русскому обычаю желание гостя – закон для хозяев и он готов принять Черчилля в удобное для него время. «Теперь он узнал худшее и все же мы расстались в обстановке доброй воли», – писал Черчилль.
На другой день переговоры были продолжены в 11 часов вечера. По словам Черчилля, «начался крайне неприятный разговор… Мы спорили по– чти два часа». Как вспоминал Черчилль, за это время Сталин «сказал очень много неприятных вещей, особенно о том, что мы слишком боимся сражаться с немцами и что если бы мы попытались это сделать, подобно русским, то мы убедились бы, что это не так уж плохо; что мы нарушили обещание относительно «Следжхаммера»; что мы не выполнили обещаний в отношении поставок России и посылали лишь остатки после того, как взяли себе все, в чем нуждались. По-видимому, эти жалобы были адресованы в такой же степени Соединенным Штатам, как и Англии».
Черчилль писал: «Я решительно отверг все его утверждения, но без каких-либо колкостей. Мне кажется, он не привык к тому, чтобы ему неоднократно перечили. Однако он вовсе не рассердился и даже не был возбужден. Он повторил свое мнение, что англичане и американцы смогли бы высадить шесть или восемь дивизий на Шербурском полуострове, поскольку они обладают господством в воздухе. Он считал, что если бы английская армия так же много сражалась с немцами, как русская армия, то она не боялась бы так сильно немцев». Тут Черчилль прервал Сталина и заявил, что согласен с его замечаниями по поводу храбрости русской армии. Предложение о высадке в Шербуре не учитывает существования Ла-Манша. Очевидно, высказывания Сталина убедили Черчилля в том, что никакого прогресса в переговорах достичь невозможно, и он объявил Сталину о своем намерении покинуть Москву 15 августа. Черчилль писал: «Я воскликнул, что в его позиции не чувствуется уз товарищества. Я проделал большой путь, чтобы установить хорошие деловые отношения. Мы сделали все возможное, чтобы помочь России, и будем продолжать это делать. Мы были покинуты в полном одиночестве в течение года в борьбе против Германии и Италии. Теперь, когда три великие нации стали союзниками, победа обеспечена, при условии, если мы не разойдемся и т. д. Когда я говорил это, я был несколько возбужден, и, прежде чем сказанное мною успели перевести, Сталин заметил, что ему нравится тон моего высказывания. После этого начался разговор в несколько менее напряженной атмосфере».