Страница 14 из 90
Так было в Будённовске, в Красноармейске, в Грозном летом 1996 года.
Решение о начале военной операции принимал Совет безопасности. В прессе много писали: кто отдавал приказ? как? почему? — все покрыто мраком неизвестности. Ельцин, мол, ушёл от ответственности. Снова враньё! Никогда в ходе чеченской кампании я не уходил от ответственности. Даже когда приказ отдавали другие, брал её на себя. И несу ответственность за штурм Грозного, за бомбардировки и за их прекращение. А на Совете безопасности, где принимали решение о начале операции, действительно протокол не вели. У меня на столе лежали справки (таких справок, подготовленных разными ведомствами, было тогда десятки) с мотивировками, почему нужно начинать операцию. Были и другие аналитические материалы, говорившие о том, что вмешиваться в дела Чечни нельзя. Я изложил аргументы и сказал: какие мнения «за» и «против»? Что нас ждёт? И общая позиция была одна: мы не можем безучастно наблюдать, как отваливается кусок России, это станет началом распада страны.
Одним из тех, кто твёрдо верил в «молниеносный» характер военной операции, был Павел Сергеевич Грачев, министр обороны России с 1992 по 1996 год.
В этой связи не могу не сказать о нем несколько слов.
Павел Грачев — настоящий армейский генерал. Я говорил когда-то, что это «лучший министр обороны». Что я имел в виду? Дело в том, что в отличие от многих своих коллег Грачев всегда чурался политики. Это действительно была ценная его черта, которая гарантировала государству определённое спокойствие.
Грачев всегда стремился быть «человеком на своём месте». И действительно, это разная работа — руководить военным ведомством и руководить боевыми действиями: штурм Грозного в ночь на 1 января это подтвердил и навсегда врезался в нашу память. Сотни убитых, ожесточённое сопротивление боевиков.
Потом появились боевые генералы, которые нормально воевали под его началом, нормально вели кампанию. Но как же дорого стоила эта мешанина первых двух месяцев!
Чудовищная неподготовленность армии. Полный разлад в действиях силовых министерств. Жесточайшая обструкция, непонимание наших действий со стороны журналистов, резкая реакция общественного мнения. По своим последствиям этот «локальный» чеченский кризис, когда страна буквально взорвалась от жестоких нелепостей «молниеносной войны», можно сравнить и с 91-м и с 93-м годами.
Россия в тот момент простилась с ещё одной, чрезвычайно опасной, но столь близкой и дорогой нам иллюзией — о мощи нашей армии. Её выучке. Подготовленности к любым конфликтам. Её непобедимости.
Что говорили тогда? Какая-то там Чечня… Ну сколько их там — пять, десять, двадцать тысяч… И наша армия — огромная, могучая, самая сильная.
Скоро выяснилось, что армия и её командиры готовились совсем не к той войне. Известная ошибка генералов. Война оказалась тяжёлой, страшной, кровавой.
Я помню, скольких усилий стоила мне встреча с Сергеем Адамовичем Ковалёвым, который в первые дни военной операции принял сторону сепаратистов и потом приехал в Москву, чтобы рассказать на пресс-конференции о разрушениях и жертвах в Грозном.
Какие внутренние противоречия меня раздирали! Вот сидит передо мной достойный человек, демократ, правозащитник, уполномоченный президента по правам человека. Как объяснить ему, какими словами, что на карту поставлена сама государственность, сама жизнь России? Ведь все равно он моих аргументов не услышит.
Я выслушал его молча, взял доклад и поблагодарил за работу. Если бы в те дни — а дни были очень острые, когда каждый антивоенный репортаж по телевизору воспринимался моими помощниками как предательство, — мы пошли на чрезвычайные меры, на ограничения свободы слова, раскол был бы неминуем. И общество покатилось бы совсем по другому пути.
Усилием воли я заставил себя не обращать внимания на излишнюю, несправедливую критику. И постепенно в обществе возобладала здравая линия, линия середины.
Все поняли, что там воюет наша армия, наши люди. И военные занялись своим делом, а гражданские — своим. И раскола не случилось. Хотя кое-кто, возможно, на это рассчитывал.
Именно тогда, в 95-м, Россию поразила новая болезнь — тотальная «отрицаловка», полное неверие в себя, в свои силы. Мы, россияне, разлюбили сами себя. А это для нации — исторический тупик.
Почему так произошло? В основе этих комплексов — детская наивность, воспитанная в людях советской властью. Детская вера во всесилие государства. И когда государство допустило ошибку, когда президент, как обычный человек, оказался в плену неких стереотипов (в частности, стереотипа о мощи российской армии), истерика захлестнула общество с головой. Разрушительная, тотальная истерика. Её результаты мы пожинаем до сих пор.
… Летом и осенью 1996 года судьба вновь свела меня ещё с одним российским политиком в погонах (погоны он, правда, к тому времени снял, но образа его действий это не изменило, в душе он остался генералом).
Я говорю об Александре Лебеде.
Я до сих пор помню его мощный голос в августе 91-го, когда он говорил мне в кабинете Белого дома: один залп из БТРов — и вся начинка здания заполыхает, все ваши герои попрыгают из окон. Тогда этот офицер Советской Армии вызвал во мне интерес и симпатию.
Но с течением времени я стал понимать, что за рыкающим голосом и медвежьей повадкой, за какой-то утрированной мужественностью стоит глубокая неуверенность в себе армейского человека, вырванного из привычной среды. Лебедь очень дружил в своё время с Павлом Грачевым (потом их дорожки круто разошлись). Так вот, Грачев — типичный генерал, который не хочет выходить за рамки устава, рамки армейского этикета, привычной армейской жизни. Ему и там хорошо. Лебедь, его бывший подчинённый, тип совершенно противоположный. Это тип российского офицера, который оказался за бортом той грандиозной системы, в которой он всю жизнь был важной деталью, и вдруг к сорока годам понял, что жизнь началась заново.
Я к этой человеческой драме отношусь очень серьёзно и чувствую вину перед уволившимися из армии офицерами, которым новая российская власть не дала того, что обещала, — квартир, интересной работы, устроенности. Но это разговор другой.
Так вот, генерал Лебедь в каком-то смысле концентрированное выражение этой судьбы, этой человеческой драмы, кризиса личности, отчаянного поиска себя в новых условиях. Человек ринулся в политику, как в атаку. Ему задавали вопросы о международном положении — он рычал в ответ, что негоже бегать за кредитами, как козёл за морковкой. Сыпал шутками, поговорками. Демонстрировал, какой он крутой и несгибаемый мужик. Сбивал с ног, злил журналистов своим самоуверенным тоном. Но по крайней мере в нашей политике это был живой, искренний голос человека, а не игра. Так мне тогда казалось.
Я чувствовал, как мечется этот неординарный человек, как ему хочется былой определённости, чёткости, ясности — и как ему плохо от того, что он её не находит в своей новой жизни. Не только чувствовал, но и сочувствовал. Журналисты уловили эту мою симпатию, поспешили назначить Лебедя моим преемником.
… Никаким преемником он, конечно, не мог быть.
18 июня 1996 года в Кремле рано утром в присутствии журналистов я подписал указ о новом назначении. Лебедь стал секретарём Совета безопасности. Я предоставил генералу очень широкий круг полномочий: реформы в армии, безопасность страны, борьба с преступностью и коррупцией.
Но главным вопросом, конечно, оставалась Чечня. Перед выборами я пообещал закончить войну. Вся территория республики, включая её горную часть, была под контролем наших войск. И тем не менее пожар конфликта по-прежнему горел, гибли люди.
Беда была в том, что никто не знал, как закончить войну. Нормальные переговоры пока ни к чему не приводили. Прошлые переговоры, 95-го года, завершились покушением на генерала Романова. Вести нынешние — с кем? о чем? на какой правовой базе?
Никто этого не знал. А Лебедь знал. В обстановке полной секретности он вылетел в Чечню, где ночью встретился с Масхадовым и Удуговым. Эффектно. По-генеральски.