Страница 68 из 69
Икается нынче на хуторе Большой Набатов седоклокому Шурке – Александру Андреевичу, не раз его помянули.
Здесь, в сегодняшнем нашем приюте, от хутора и от годов давних далеком, вспоминаем последнее, самое сладкое. Собеседник мой откипел и уже остыл, жмурится, глаза прикрывает. Но память, но острый нюх… Будто рядом все.
– Достал с подловки рыбу, в жаровню поклал, водички туда плеснул, чтобы отволгла. А потом – томату, морковочки да лучку, как положено. Пошкворчит на малом жару, хорошо потомится. Щи сварятся, как обычные, постные: капуста, картошка. Сварились, закладываешь из жаровни рыбу. Пусть закипит. И не спеши, нехай постоит в сторонке, на легком жару. Рыбка размягчеет, свой сок даст, там косточки и те станут едовыми. Настоится, такой из печи запах пойдет. Да Господи Боже мой… Такой сладкий дух…
Мясистые ноздри рассказчика раздуваются, он этот сладкий дух чует. Губами чмокает, словно хлебает.
– За уши не оттянешь… Настоящие наши рыбные щи, какие от веку. Ешь – не уешься. Надо Шурке переказать, нехай привезет рыбки… – мурлычет и мурлычет мой собеседник, но потом, вдруг очнувшись да иное скумекав, делает иной поворот:
– Слухай сюда! Ты – на колесах. В августе едем на хутор. У Шурки лодку берем – и на озера. Крестовка, Поплутное, Шемаристое… Без рыбы не будем. И все как положено делаю. А ты гляди, и Шурка нехай глядит. У тети Кати русская печь сохраняется, я знаю. Протопим печь. Высушим как положено. И вот тогда наварим настоящих донских щей с рыбой, как в старые времена. Ты лишь слухай меня…
Человек в шляпе
Для зачина – почти анекдот. Станица Голубинская. Год тысяча девятьсот сорок четвертый ли, сорок пятый, словом, Отечественная война кончается. Семья учителей Рукосуевых. Летнее утро. Хозяин, Василий Андреевич, как всегда, до работы успел на Дон сходить, проверил снасти и несет полный зембель стерляди семье на прокорм. Встречает его во дворе жена, Евгения Павловна, сокрушенно вздыхает:
– Господи, когда уж мы настоящей еды дождёмся, все стерлядка да стерлядка…
Это – чистая правда. Так было. Время голодное. Спасались чем могли: ловили сусликов, собирали ракушки да желуди… Василий Андреевич на Дону промышлял.
Потом Рукосуевы переехали в Калач и первое время жили от нас недалеко, в школьном здании. Трое детей у них. Возраста моего и моложе. Но мне ближе отец их – Василий Андреевич. Преподавал он физику и химию. Я у него не учился, но помню с детства: высокий, худой, в шляпе. В ту пору у нас все учителя-мужчины носили шляпы. Математики: Василий Иванович, Георгий Федотович, Иван Иванович; физик – Андрей Анфимович, географ – Порфирий Захарович. Даже «физкультурники». Николай Михайлович – при шляпе; Арефий Самойлович тоже носил какую-то смешноватую шляпку с куцыми полями.
Такое было время. Иной народ обходился кепками да фуражками. А если кто вздумает шляпу напялить, то засмеют: «Тоже мне, интелигузия… Еще очки нацепи». Над учителями никто не смеялся. Их уважали. Им шляпы положены, потому что они – учителя.
Не знаю, сохранился ли в семье Рукосуевых старый, довоенных лет фотоснимок, портрет Василия Андреевича.
Я помню этот портрет: узкое лицо, спокойный взгляд, высокий лоб. Красивый, интеллигентный молодой человек в шляпе.
Не скажешь, что хуторянин. Учитель угадывается.
Узнал я его поближе в свою уже взрослую пору, а в его – стариковскую. Глухой переулок, невеликая усадьба с домом, летней кухней, высоким тенистым грушевым деревом да развесистой тютиной со сладкими ягодами.
Дети выросли, разъехались. Супруга Евгения Павловна, тоже бывшая учительница, не в пример мужу, ростом невеликая, полная, круглолицая, топ да топ по двору: от кухни к дому да к огородным грядкам; топ да топ, словно ежик. Пирожки хорошо пекла, мужа величала ласково Васей, а он ее – по имени-отчеству. Милая пара.
Но нынче – про Василия Андреевича. Часто вспоминаю одну из истин его: «Хлеб нынче есть. Это замечательно! Можно посолить ломоть хлеба и водой запивать. Очень вкусно! Можно сахарком посыпать. Тоже хорошо… Или горбушку чесноком натереть. Похрустывай… А уж если постное маслице найдется – это вообще праздник. Помакивай да посаливай. До чего вкусно!»
От наших мест далеко, в стороне сибирской, жил да был мужичок с ноготок Иван Егорович Селиванов, по профессии – печник. В старости он рисовал, стал известен стране и миру. Строки из его записок, опубликованных после смерти: «Считаю за счастье… скушать ржаного хлеба с картошкою в очистках-мундирах и чуточку с солью, впримочку с водой».
Похожие люди. Такие, как наша тетя Нюра, которая говорила: «Я все с хлебом ем. С хлебом сытно».
Василий Андреевич, в свою пору, первым торил дорогу к образованию из глухой задонской округи. Станичную школу закончил и пошел в город. Ему справили новую обувку – ботинки. Он их до самого города в котомке берег и лишь там нарядился. Но опасался: увидят, что в новых ботинках, и не возьмут, скажут – и так богатый. Взяли. Он окончил педагогический техникум имени Песталоцци. Стал учителем.
Преподавал физику и химию. После войны переехал из станицы в Калач, построил дом. У него были руки плотника: плоские, разбитые работой пальцы.
Дом, летняя кухня, сараи – все своими руками построил. Простая мебель: столы, табуретки, детские стульчики, полки для книг, – все делал сам. Пчел водил до самой старости. «Любую хворь пчела вылечит, – говорил он. – Царапину, ранку медом помажь – и пройдет. Простуда, горло, суставы порой болят. Только медом…»
Рыбачил он почти до последних дней. Уже трудно ходил, но в доме не мог усидеть. «Вы меня лишь в одну сторону довезите – к Дону. На воде я враз оздоровею». Так и было. К вечеру домой возвращался с рыбой, своим ходом и без одышки.
Рыбой он свою семью прокормил в годы тяжелые, в голодуху. «Все стерлядь да стерлядь… – вспоминала его жена. – Не верилось, что когда-нибудь хлебного наедимся».
А стерлядь потому, что стерляжьи переметы легче ладить. Крючки на них – самодельные, а не заводские, каких не сыщешь в ту пору.
Старея, он телом усыхал, сутулился, лысел, а вот седые кустистые брови будто в рост пошли, и светлые глаза из-под них весело посверкивали.
– Четырнадцать сантиметров прироста в сутки! – ликовал он. – Надо ее разводить повсеместно. И ликвидируем голод. Во всем мире!
Это он восхищался лагенарией – кабачком ли, огурцом, новым поселенцем в его огороде. Откуда-то семечко добыл, вырастил. И радовался.
Возле дома у него рос стройный высокий дуб, посаженный в день рождения сына. Ореховое дерево объявилось. Прививал помидоры на картошку и утверждал: «Обязаны и клубни, и плоды давать. Двойной эффект! Будем бороться с голодом. Сколько в мире голодных!» А еще он хотел получить из одного клубня мешок картофеля. Специальным методом. «Глубокая посадка, – убеждал он меня. – Развитие мощной корневой системы. Отсюда – результат! И всех накормим».
Была у него такая идея: всех голодных людей накормить. За свою долгую жизнь он не раз голодал. Рассказывал, как молодым учителем начинал работать на хуторе Вертячий. Месячная зарплата – пара пачек махорки или катушка ниток. Еда – щи из крапивы. Когда становилось невмоготу, уходил в свою станицу, к родителям. Там была кукуруза, тыква, свекла. Неделю отъедался, набирался сил и возвращался в школу: «Ведь там ученики… Ждут».
Так было в тридцатые годы, а потом, в войну и после войны, когда работал в Голубинской станице, уже – глава семейства: жена, дети. «Кукуруза, свекла, тыква… Поместье было большое. Все засадим. Этим живем. А летом конечно Дон, рыба. Слава богу, ни желудей, ни козелка не ели».
Потом переехал в районный центр, в Калач. Поначалу жил в школе, строил дом. Возил стояны из займища, для каркаса; из сухого рогоза ли, чакана, который на озерах растет, вязал толстые маты, прокладывал ими стены для тепла. А уж потом – глина. Дом получился очень теплый. Через много лет когда ни придешь к нему – тепло в доме. «Лишь вечером протоплю, и все, – хвалился он. – Что значит – чакан. Держит тепло».