Тени киновари

Не всякий так целеустремлен и решителен, как ты, Каши. Некоторые из нас хотят остаться в живых, а пока мы живем нам надо как-то поддерживать себя. Насмешливое лицо Павека появилось в Памяти Акашии, повторяя мысль… Телами.

— На тебя напала испорченность, тебя почти уничтожили, унизили, ты хотела умереть, но ты выжила, несмотря на все. А теперь ты хочешь наказать Матру за свое собственное падение и называешь это справедливостью. Если судить так, как судишь ты, Матра совершила то же самое единственное преступление, что и ты: она выжила, несмотря на то, что не имела на это право!

Да, Павек и Телами показали ей саму себя в жестоком зеркале. Акашия тряхнула волосами и, в первый раз за все время, отвела глаза.

— И где тогда моя справедливость? Спящая или не спящая, я была пленницей в той комнате, и он запер меня там. Я не могу это забыть. Я не хочу этого простить. Это не правильно, что все эти невидимые шрамы, весь стыд и позор достался мне.

— Правильно, не правильно — мало что можно сделать с этим, Каши-Правильно — это все, что мне осталось! — воскликнула Акашия с такой мукой, что безусловно разбудила всю деревню. Казалось, что каждый ее мускул напрягся, каждый нерв заболел, все тело стало одной смертельной раной. Какое-то мгновение она молчала, потом, немного остынув, сказала, — Все вокруг темно. Я вижу солнце, но не свет, я сплю, но не отдыхаю. Я проглотила его зло и выплюнула на него обратно, — горько прошептала она. — Я вывернулась наизнанку, и он ничего не узнал от меня. Ничего! Каждый день я вижу этого мальчишку и вспоминаю. И вот пришла она, чтобы посыпать мне соль на раны. Они узнают. Они должны узнать, он сделал мне. А тем не менее они спокойно и мирно спят.

— Действительно?

Она поджала губы, отказываясь отвечать.

— Действительно? — повторила Телами, ее голос ветром пронесся через память Акашии.

Судя по словам Руари, Звайн спал ничуть не лучшее ее самой. Из-за своих внутренних проблем она поссорилась со своим самым лучшим другом, своим младшим братом.

И вот в Акашии сломалась что-то давным давно сжатое. — Я устала, Бабушка, — тихо сказала она. — Я посвятила себя Квирайту. Я живу для них, но им, похоже, все равно. Они делают то, что я говорю им, но при этом постоянно жалуются. Они жалуются, когда пользуются своими орудиями во время занятий с оружием. Я должна напоминать им, что они были совершенно беспомощны, когда появился Экриссар. Они жалуются на стену, которую я приказала построить. Они говорят, что им приходится слишком много работать и это отвратительно-Но это все для защиты их самих! Я не дам никому навредить им. Я остановила торговлю с Уриком. Никто не ездит в Урик; никто и не поедет, пока я жива. Я остановлю торговлю с Бегунами Луны… если я сумею убедить их, что у нас есть все, в чем мы нуждаемся.

Акашия подумала об аргументах, которыми она пыталась убедить Квиритов, как фермеров так и друидов. Они не поняли — они и не могли понять, не пройдя через ужас тех дней в доме Элабона Экриссара.

— Одна, — сказала она скорее себе, чем Телами. — Я всегда одна.

— Одна, — проворчала Телами, и звук ее слов резанул по душе Акашии, как остро отточенный нож. — Конечно ты одна, глупое насекомое. Ты сама повернулась спиной ко всем. Жизнь не закончилась в Доме Экриссара, ни твоя, ни чья-либо другая. Стены не защитят ни от прошлого, ни от будущего. Если ты жива, так живи. Ты молила меня о совете — да, я слышала тебя; я всегда слышу тебя — хорошо, вот мой совет. Дай им идти, Каши. Пускай идет Павек, пускай идет Руари. Пускай они идут с твоим благославлением, или сама иди с ними.

— Нет, — прервала ее Акашия. Она потерла руки, прогоняя неожиданный холод. — Я не могу. Павек — Герой Квирайта. Деревня верит в него. Они все потеряют мужество, если он уйдет — особенно если он уйдет в этот вонючий Урик, и не вернется. А женщину я осужу. Если я смогу открыть, кем она является на самом деле, он не пойдет за ней. Он останется здесь, в том месте, к которому принадлежит. Они все останутся здесь.

Кровать скрипнула, когда Телами уселась рядом с Акашией. У нее не было ни пульса ни дыхания, но ее руки оказались достаточно теплыми, чтобы прогнать холод.

— Наконец мы добрались до корня: Павек. Павек и Руари. Они оба знают, что случилось. Ты почти не в состоянии видить ни одного из них — или думать, что они могут уйти от тебя. Было бы намного проще, моя дорогая, если бы все герои Квирайта были бы мертвы: Йохан, Павек, Руари и Телами — все были бы похоронены глубоко в земле, где их никто не видит, но с любовью вспоминает.

Несмотря на все свои самые лучшие намерения, Акашия кивнула, и слезы унижения выбежали из ее глаз. Она сжала кулаки, сжала так сильно, что стало больно, настолько больно, чтобы боль затемнило лица со шрамами, которое она видела своим внутренним взором. — Он — Они выбрали мальчика. Они жалеют только его, — прошептала она. — А теперь они выбрали еще и эту… женщину, Матру.

Она смахнула слезы обратной стороной ладони, но они продолжали течь.

— Жалость? — Бескровная рука была тепла, но голос по-прежнему холоден и беспощадно честен. — О какой жалости ты говоришь? Никто не просил ее, никто и не давал ее. За стенами твоей хижины я вижу, как жизнь продолжается. Я вижу страсти. Я вижу любовь и дружбу там, где раньше не росло ничего. Но я не вижу никакой жалости, не вижу и людей, уставившихся в прошлое, которое лучше забыть.

— А я не хочу забывать. Я хочу мою жизнь обратно. Я хочу жить так, как жила раньше.

Это было глупое желание — жизнь невозможно повернуть назад — но честное, и Акашия надеялась, что Телами что-нибудь скажет. Она надеялась, что Телами найдет слова, которые заставят Павека и Руари остаться в Квирайте.

— Дай им уйти, — вместо этого сказала Бабушка. — Сломай стену в себе.

— Ничего не изменится, никогда не будет так, как было.

— Ничего не изменится, если ты сама не захочешь, чтобы что-то изменилось.

— Я не могу захотеть?

— А ты пыталась?

Она покачала головой и расплакалась, впервые за все это время, но не потому, что она пыталась и не сумела, но потому, что было так просто забыть, жить и смеяться как если бы ничего не изменилось — пока одно слово, или жест, или тень в уголке глаза не встряхивала память и она опять смотрела на черную маску Элабона Экриссара.

— Засмейся над ним, — посоветовала Бабушка, после того как старый призрак заглянул в ее мысли. — Побегай по нашим полям и рощам, понюхай наши цветы, и когда он появится — засмейся над ним. Покажи ему, что у него нет власти над тобой. Он сбежит, вот увидишь.

Еще больше слез. Каши глубоко вздыхает и задает самый больной, самый мучительный вопрос, — Бабушка, почему — почему ты дала ему свою рощу?

— Не я решала, — спокойно признался дух Телами. — Квирайт выбрал героя. И, в конце концов, мудрый выбор. Я там все запустила, Каши. Можешь ли ты себе представить, как кто-нибудь из нас двоих поднимает со дна пруда упавшие деревья или чистит поток? Мы бы провозились там вечность — но Павек! Этот мужчина рожден для того, чтобы переносить деревья и таскать камни через болото. Ты бы только посмотрела на него!

На мгновение Каши представила себе Павека, по колено в грязи, потного, ругающегося и всерьез намеренного вернуть рощу к тому, что должно быть. Она рассмеялась, и слезы исчезли.

— Ты не одна, — внезапно сказала Бабушка, и сначала Акашия ошибочно решила, что речь идет о философии, но потом и она услышала шаги за стенами хижины.

Телами исчезла прежде, чем Акашия успела сказать своему полночному посетителю, чтобы тот уходил. Опять чувствуя себя преданной и покинутой, Акашия выскочила за дверь, где два фермера Квирайта почтительно приветствовали ее. Мужчина держал в руке глиняную лампу, а его жена руку Матры.

— Она видела сон, — сказал тот, кто нес лампу. — Ночной кошмар. И мы тоже перепугались. Павек сказал, что он в хижине для холостяков, но мы подумали…

Некоторым людям не нужны ни заклинания и псионика, чтобы молчаливо передать свои мысли. Потерянное выражение глаз фермера, его отвисшая челюсть сказали все, что он хотел сказать, без слов.