Сатиры

Потомки

Наши предки лезли в клети

И шептались там не раз:

«Туго, братцы… Видно, дети

Будут жить вольготней нас».

Дети выросли. И эти

Лезли в клети в грозный час

И вздыхали: «Наши дети

Встретят солнце после нас».

Нынче так же, как вовеки,

Утешение одно:

Наши дети будут в Мекке,

Если нам не суждено.

Даже сроки предсказали:

Кто — лет двести, кто — пятьсот,

А пока лежи в печали

И мычи, как идиот.

Разукрашенные дули,

Мир умыт, причесан, мил…

Лет чрез двести? Черта в стуле!

Разве я Мафусаил?

Я, как филин, на обломках

Переломанных богов.

В неродившихся потомках

Нет мне братьев и врагов.

Я хочу немножко света

Для себя, пока я жив,

От портного до поэта —

Всем понятен мой призыв…

А потомки… Пусть потомки,

Исполняя жребий свой

И кляня свои потемки,

Лупят в стенку головой!

1908

Крейцерова соната

Квартирант сидит на чемодане

И задумчиво рассматривает пол:

Те же стулья, и кровать, и стол,

И такая же обивка на диване,

И такой же «бигус» на обед, —

Но на всем какой-то новый свет.

Блещут икры полной прачки Феклы.

Перегнулся сильный стан во двор.

Как нестройный, шаловливый хор,

Верещат намыленные стекла,

И заплаты голубых небес

Обещают тысячи чудес.

Квартирант сидит на чемодане.

Груды книжек покрывают пол.

Злые стекла свищут: эй, осел!

Квартирант копается в кармане,

Вынимает стертый четвертак,

Ключ, сургуч, копейку и пятак…

За окном стена в сырых узорах,

Сотни ржавых труб вонзились в высоту,

А в Крыму миндаль уже в цвету…

Вешний ветер закрутился в шторах

И не может выбраться никак.

Квартирант пропьет свой четвертак!

Так пропьет, что небу станет жарко.

Стекла вымыты. Опять тоска и тишь.

Фекла, Фекла, что же ты молчишь?

Будь хоть ты решительной и яркой:

Подойди, возьми его за чуб

И ожги огнем весенних губ…

Квартирант и Фекла на диване.

О, какой торжественный момент!

«Ты — народ, а я — интеллигент, —

Говорит он ей среди лобзаний, —

Наконец-то, здесь, сейчас, вдвоем,

Я тебя, а ты меня — поймем… »

1909

Отъезд петербуржца

Середина мая и деревья голы…

Словно Третья Дума делала весну!

В зеркало смотрю я, злой и невеселый,

Смазывая йодом щеку и десну.

Кожа облупилась, складочки и складки,

Из зрачков сочится скука многих лет.

Кто ты, худосочный, жиденький и гадкий?

Я?! О нет, не надо, ради бога, нет!

Злобно содрогаюсь в спазме эстетизма

И иду к корзинке складывать багаж:

Белая жилетка, Бальмонт, шипр и клизма,

Желтые ботинки, Брюсов и бандаж.

Пусть мои враги томятся в Петербурге!

Еду, еду, еду — радостно и вдруг.

Ведь не догадались думские Ликурги

Запрещать на лето удирать на юг.

Синие кредитки вместо Синей Птицы

Унесут туда, где солнце, степь и тишь.

Слезы увлажняют редкие ресницы:

Солнце… Степь и солнце вместо стен и крыш.

Был я богоборцем, был я мифотворцем

(Не забыть панаму, плащ, спермин и «код»),

Но сейчас мне ясно: только тошнотворцем,

Только тошнотворцем был я целый год…

Надо подписаться завтра на газеты,

Чтобы от культуры нашей не отстать,

Заказать плацкарту, починить штиблеты

(Сбегать к даме сердца можно нынче в пять).

К прачке и в ломбард, к дантисту-иноверцу,

К доктору — и прочь от берегов Невы!

В голове — надежды вспыхнувшего сердца,

В сердце — скептицизм усталой головы.

1909

Искатель

С горя я пошел к врачу.

Врач пенсне напялил на нос:

«Нервность. Слабость. Очень рано-с.

Ну-с, так я вам закачу

Гунияди-Янос».

Кровь ударила в виски:

Гунияди?! От вопросов,

От безверья, от тоски?!

Врач сказал: «Я не философ.

До свиданья».

Я к философу пришел:

«Есть ли цель? Иль книги — ширмы?

Правда «школ» — ведь правда фирмы?

Я живу, как темный вол.

Объясните!»

Заходил цветной халат

Парой егеревских нижних:

«Здесь бессилен сам Сократ!

Вы — профан. Ищите ближних».

— «Очень рад».

В переулке я поймал

Человека с ясным взглядом.

Я пошел тихонько рядом:

«Здравствуй, ближний… » — «Вы нахал!»

— «Извините… »

Я пришел домой в чаду,

Переполненный раздумьем.

Мысль играла в чехарду

То с насмешкой, то с безумьем.

Пропаду!

Тихо входит няня в дверь.

Вот еще один философ:

«Что сидишь, как дикий зверь?

Плюнь, да веруй — без вопросов. :

— “В Гунияди?”»

— «Гу-ни-я-ди? Кто такой?

Не немецкий ли святой?

Для спасения души —

Все святые хороши… »

Вышла.

1909

Все в штанах, скроённых одинаково.

Это не было сходство, допусти — мое даже в лесу, — это было тождество, это было безумное превращение одного в двоих.

Все в штанах, скроённых одинаково,

При усах, в пальто и в котелках.

Я похож на улице на всякого

И совсем теряюсь на углах…

Как бы мне не обменяться личностью:

Он войдет в меня, а я в него, —

Я охвачен полной безразличностью

И боюсь решительно всего…

Проклинаю культуру! Срываю подтяжки!

Растопчу котелок! Растерзаю пиджак!!

Я завидую каждой отдельной букашке,

Я живу, как последний дурак…

В лес! К озерам и девственным елям!

Буду лазить, как рысь, по шершавым стволам.

Надоело ходить по шаблонным панелям

И смотреть на подкрашенных дам!

Принесет мне ворона швейцарского сыра,

У заблудшей козы надою молока.

Если к вечеру станет прохладно и сыро,

Обложу себе мохом бока.

Там не будет газетных статей и отчетов.

Можно лечь под сосной и немножко повыть.

Иль украсть из дупла вкусно пахнущих сотов,

Или землю от скуки порыть…

А настанет зима — упираться не стану:

Буду голоден, сир, малокровен и гол —

И пойду к лейтенанту, к приятелю Глану:

У него даровая квартира и стол.

И скажу: «Лейтенант! Я — российский писатель,

Я без паспорта в лес из столицы ушел,

Я устал, как собака, и — веришь, приятель —

Как семьсот аллигаторов зол!