Страница 6 из 6
— Мистер Мэтьюрин! — сказал он. — Кто бы мог подумать, мистер Мэтьюрин!
— Ну и что? — спросил я.
— Вы думаете, мы не знаем, кто он такой?
— Ну и кто он? — вызывающе напирал я.
— Вы-то должны знать, ведь это из-за него вас посадили в прошлый раз. Тогда ему нравилось называть себя Раффлсом.
— Это его настоящее имя! — Я разозлился. — И он уж сколько лет как умер.
Мой спутник усмехнулся.
— Да я вам говорю, он на дне моря!
Я и сам не знаю, почему с таким жаром пустился защищать Раффлса, — какое это могло иметь для него теперь значение? Еще не вернувшись с похорон, я уже вынужден был вступиться за своего умершего друга, я готов был разрыдаться… Но тут мой спутник просто рассмеялся.
— Хотите, я еще кое-что скажу вам? — спросил он.
— Мне все равно.
— Его и в этой могиле нет. Он не мертвее нас с вами, и эти фиктивные похороны — его последний трюк.
Не уверен, смог бы я что-нибудь сказать, если бы попытался. Я и не пытался. Мне и не нужно было говорить. Я даже не спросил его, был ли он уверен настолько, насколько был уверен я. Мне все стало так ясно, как бывает с любой загадкой, когда к ней есть ответ. Тревоги доктора, его беспринципная продажность, симуляция заболевания, мое собственное увольнение — все встало на свое место, и даже последнее событие не могло омрачить моей радости по поводу самого главного, по сравнению с которым все остальное было лишь тусклым мерцанием рядом с ярким солнцем.
«Он жив! — ликовал я. — Остальное не имеет значения! Он жив!»
Наконец-то я сообразил спросить, поймали ли они и его тоже, хотя должен признать, меня не очень беспокоило, что я услышу в ответ. Я уже высчитывал, сколько каждый из нас может получить и сколько нам будет лет, когда мы освободимся. Но мой спутник сдвинул шляпу на затылок и близко склонился ко мне, чтобы я мог как следует разглядеть его лицо. И как вы уже догадываетесь, передо мной было лицо самого Раффлса, искусно загримированное (правда, хуже, чем его голос), хотя я, конечно, в момент узнал бы его, если бы с самого начала не чувствовал себя таким несчастным и повнимательнее разглядел бы его.
Жак Сайар сделала его жизнь невыносимой, и это был единственный выход. Раффлс купил доктора за тысячу франков, а тот по своей инициативе купил сиделку. Мне он по каким-то причинам не доверял и настаивал на моем увольнении как на необходимом условии его участия в заговоре. Подробности, по мере того как Раффлс рассказывал мне всю эту историю, были то забавными, то ужасными — все вперемешку. В какой-то период он действительно выпил так много лекарств, что, по его словам, «был совсем мертвым», но он оставил жесткие инструкции, что никто, кроме сиделки и его «верного доктора», не имеет права «и пальцем к нему прикоснуться» после его смерти. Раффлс совершенно определенно решил не посвящать меня в эту тайну, и, если бы не мое неуместное появление на похоронах (куда он пришел, чтобы насладиться финальной сценой) — я и тогда был, и сейчас остаюсь уверен, — он бы так и поступил. В качестве объяснения я услышал от него именно то, что и хотел, а в следующую минуту мы уже свернули на Прэд-стрит, Паддингтон.
— Мне послышалось, ты называл «Боу-Стрит»! — сказал я. — Мы едем прямо в Ричмонд?
— Можно бы, хотя я думал сначала купить себе чемодан, чтобы чинно и благородно начать новую жизнь в качестве долгожданного брата, вернувшегося из дальних краев. Поэтому я и не писал! Похороны состоялись на день позже, чем я рассчитывал. Я собирался написать сегодня вечером.
— Так что же мы будем делать? — нерешительно спросил я, когда он расплатился за кеб. — Я все время всем твердил, что ты приезжаешь из колониальной страны.
— Ну, допустим, я потерял багаж, а? Или волна залила каюту и все до нитки испортила? Или у меня просто не оказалось ничего, что стоило бы везти домой? Это мы придумаем в поезде.