Страница 92 из 161
– Только так хочу принять этот первый дар моей государыни… моей матери… ангела доброго!.. И сохраню до гроба!
Приняв букет, он горячо поцеловал руку государыни, поцеловал цветы и, отделив часть, спрятал их в бумажник, на груди.
– Прелестно! Совсем картина Ватто![140] Но поспешимте, государыня. В самом деле, пора. Вы нас не провожайте, господин ротмистр. Так лучше. Не правда ли?
– Вы правы, Анна Никитишна. Идите, мой друг… Что? Не хотите? Ну, будь по-вашему. Проводите нас ещё немного. Кстати, я расскажу вам, что было нынче при сговоре. Умора и слёзы… Я плакала так… Вот она знает… Они считали меня людоедкой, а я была так ласкова, благословила, сказала, что дарю ему сто тысяч… Да, да… Я, и расставаясь, умею награждать своих друзей. Пусть это знают все… и не опасаются мне говорить правду, какая бы перемена ни произошла у них в чувствах. Так вот, сказала о деревне… Маменька чуть не лопнула от жадности и восторга. Мне думается, она бы не прочь и зятька и дочку оставить при мне, если бы я того пожелала. И не очень бы позволяла дочери ревновать. Ха-ха-ха… Но они… представьте, прямо без чувств были оба. Пришлось их приводить в себя… Жаль… и смешно… Впрочем, теперь не жаль… и не смешно… Мне так хорошо!.. Слышите, Зубов… Если вы любите свою государыню, это должно вас радовать…
– Я слов не нахожу… Я так теперь…
– Ну, ступайте, дома поищите их… Вот и пришли мы почти. Нас уж тут не обидит никто… Идите… С Богом!..
Она протянула руку Зубову. Тот поцеловал её, почувствовал крепкое ответное пожатие и мимолётное прикосновение губ Екатерины к своему лбу.
Низко поклонившись Нарышкиной, Зубов военным, скорым шагом свернул на аллею, ведущую на караульный двор.
В четверг, 21 июня, в сопровождении Нарышкиной, в 3 часа появился молодой ротмистр в покоях Екатерины, куда Нарышкина провела его через верх.
После вечернего приёма снова вместе со своей руководительницей он вернулся туда и, по уходе Нарышкиной, провёл время наедине с державной хозяйкой до 11 часов вечера.
С низким, почтительным поклоном проводил его до выходных дверей Захар, неотлучно дежурящий на своём посту.
– Бог в помощь! Успеха и счастья желаю, господин ротмистр…
– Благодарю, голубчик Захар, – ласково ответил поздний гость.
По случаю пятницы, как всегда, государыне подали постный обед.
Только Лев Нарышкин, Протасова, Анна Никитишна и Мамонов обычно ели в эти дни с государыней.
– Не хочу портить желудки моим придворным постными щами и маслом, – говорила она.
И, кроме обеих дам, все были поражены, когда увидали, что место Мамонова за столом занял по приглашению государыни красивый, но такой невыразительный, юный, женообразный ротмистр, начальник дворцового караула.
Даже Нарышкин, обычно гаерничающий[141] и забавляющий всех самыми нелепыми и порою грубыми шутками, хотя и предвидел кое-что, но был изумлён быстрым и неожиданным поворотом дел и плохо занимал компанию.
– Ты стал молчалив, как рыба или как граф Мамонов, – смело, словно бросая вызов, заметила Екатерина. – Кстати, я очень недовольна своими. Знаете ли, с тех пор как проведали, что он уходит от двора, ни одной души не видно у него на половине, где раньше, сказывают, проходу от людей не было… Вот она слабость души человеческой… Чтобы хуже не сказать. Если мне думают этим угодить – напрасно. Сегюр один заглянул к бедняжке. И я при всех выразила ему свою признательность и похвалу… Вы не знакомы с графом, господин Зубов?
– Весьма мало, ваше величество.
– Должно быть… Да и вам к нему заходить не надо… Я так спросила. Ешьте. Три блюда. Больше не будет ничего. Вот, вишни ещё… Любите? Я очень люблю… И вы? Отлично. Давайте есть взапуски, кто больше? Вишни – очень сытная ягода… Или яблока хотите?.. Нет? Ну, кофе. И столу конец. Не взыщите. День такой. Завтра милости просим. Лучше угощу. Только кто дежурный? Не Потапыч? Нет. А то он говорит, что есть люди не могут. Мне-то всё равно… Лишь бы горячего тарелку и мяса хороший кусок. До свидания, с Богом, друзья! Я после всех волнений отдохну немного… Усталость чувствую. До вечера, господа…
Вечером снова, когда Екатерина осталась одна, Зубов прошёл через верх, без Нарышкиной. Ход был знаком.
После одиннадцати, прощаясь с гостем, Екатерина взяла его руку и надела один из приготовленных перстней, с её портретом.
– Вы мне говорили, что мало удаётся видеть меня, говорить со мною. Пусть этот портрет заменяет меня… напоминает вам, что я тоже думаю о вас, желаю видеть вас чаще и дольше… А это кольцо, вот, возьмите… Мой старый Захар теперь ради наших поздних бесед дежурит лишние часы, ждёт, чтобы выпустить вас, запереть двери, принести мне ключи. Вы от себя подарите старику. Он будет рад. Вы успели завоевать его сердце. Нынче он очень хорошо говорил о вас. Это редко бывает. Обыкновенно он молчит и исполняет то, чего я хочу, что мне приятно… И вдруг личное благоволение! Вы – человек необыкновенный, Платон Александрович… Дай Бог, чтобы все вас любили по достоинству. Это только упрочит мою дружбу к вам. Я на днях собираюсь писать о вас Потёмкину. Не удивляйтесь. Мы с ним иногда бываем в ссоре, но тем крепче становится после наш многолетний союз. Мне он всегда был лучшим советчиком и другом. А для России сделал так много, что я уж не знаю, как и благодарить его. За это прощается ему излишнее, как бы это сказать… властолюбие. Теперь война, вокруг много недругов. Теперь особенно нужна мне и царству помощь светлейшего, вся сила его ума и души. Постарайтесь, чтобы он подарил вас своим расположением. Мне кажется, вы сумеете этого достичь, если пожелаете. Будут ему наговаривать. Знаю, ему писали уже дурно о вас. Я напишу наоборот. Мне он поверит. Об остальном подумайте. Доброй ночи, друг мой. Погодите… вы тут что-то забыли.
Отогнув подушку на диване, она указала ему вышитый бумажник, в котором лежала большая пачка денег, ровно десять тысяч, как потом сосчитал Зубов.
Спрятав молча бумажник в боковой карман, поцеловав красивую, ласково протянутую ему руку, Зубов вышел.
В соседней комнате Захар дремал в своём обычном кресле.
При шуме открываемой двери он поднялся, взял свечу и приготовился проводить аккуратного, ежедневного гостя.
– Поздно, старина, устал? Ну, не посетуй… Вот, прими от меня за беспокойство. Государыня знает, как ты любишь её… Уж потрудись для нашей матушки…
– Помилуйте, ваше сиятельство! Не надо мне… Я и так готов, что угодно… Благодарствуйте! Труд-то невелик. Не стоило бы такой милости… Да, думается, – Захар подошёл ближе, заговорил немного тише, – не долго и дежурить мне придётся… Иначе дело пойдёт…
– Иначе? Как иначе? – дрогнувшим голосом спросил Зубов, чувствуя, что руки и ноги у него холодеют и сердце замирает, как будто оно перестало биться совсем. – Что хочешь ты сказать, Захар?
– Да дело обычное. Свадьба через недельку. Молодые выедут. А государыня уже и сама заглянуть изволила в нижний этаж апартаментов графских… Поди, завтра-послезавтра чистить, править там начнут… А там, Бог даст, и на новоселье придём поздравить вас… Вот про что я думал.
– Да, вот что… – облегчённо вздохнув, сказал Зубов, – а я, было… Ну, там увидим. Воля Божья… Как государыня пожелает…
– Вестимо, воля Божья да её, государыни. Это вы правильно. Но уж воля эта и нам, малым людям, обозначается… Дай Господи… на многие лета! Ещё раз благодарствуйте, что порадовали старика… Пожалуйте, посвечу вам… Осторожнее… Приступочка тут… Так… Пожалуйте…
Екатерина могла быть довольна: всё шло по её желанию, как она привыкла. Менялось только лицо, но порядок весь оставался прежний.
Правда, при всяком удобном случае Екатерина проливала немало слёз, по склонности к такого рода занятию. Но всё чаще и чаще она имела довольный, весёлый вид, и в этом не было притворства, делала она это не для того, чтобы позлить или уколоть уходящих и успокоить с ней прибывающих.
140
Ватто Жан-Антуан (1684–1721) – основоположник французского рококо в живописи, изображал «галантные праздники» – изящные фигуры дам и кавалеров, отдыхающих в красивых, несколько театральных парках.
141
Гаерничать – кривляться, паясничать.