Страница 71 из 161
Теперь уже Державин внимательно посмотрел на всех.
– Пока, слава богу, здоров. Вы, кажется, о чём-то говорили до моего прихода?
За столом воцарилось молчание. Державин перевёл взгляд на жену:
– Дарья Алексеевна, может, ты объяснишься?
Дарья Алексеевна, молодая женщина с приятными чертами лица и большими ясными глазами, покраснела от сдерживаемого волнения:
– Вот мадемуазель Леблер толкует, что псалом восемьдесят первый, что ты переложил на стихи, якобинцами перефразирован и его повсюду на улицах Парижа поют для подкрепления народного возмущения. И о том в Петербурге повсеместно идёт молва.
Державин вскочил.
– Да что за напасть такая!.. Сии стихи мною в тысяча семьсот восемьдесят шестом году написаны, когда и революции никакой во Франции не было, и в генваре следующего года в издании «Зерцало света» напечатаны. Коли все на меня ополчились, то я покажу им, кто я таков!.. Я в правде чёрт!.. – И он ушёл от стола.
В кабинете Гавриил Романович долго ходил из утла в угол, потом сел за письменный стол и начал составлять список «разным неприятностям и гонениям, кои он претерпел за ревностные услуги отечеству:
1. За то, что, будучи в экспедиции о государственных доходах советником, желал точно исполнять узаконения, получил неудовольствие от князя Вяземского и едва удержался на службе.
2. За то, что не хотел обмануть императрицу и оклеветать начальников губерний, будто от них никаких нет ведомостей в приумножившихся доходах, от него же, Вяземского, вознаграждён гонением.
3. За то, что не решился принять от Тутолмина к исполнению вздорных его приказов, великие имел неприятности. Из Олонецкой губернии переведён в Тамбовскую. Не получал не только никакого ободрения к службе, но, напротив того, всякое притеснение и неудовольствие от генерал-прокурора и Сената в продолжение трёх лет…
4. За выдачу в Тамбове провиантских и комиссариатских сумм, ассигнованных на продовольствие Очаковской армии, которая терпела голод, получил от Сената выговор, вместо того чтобы за расторопность и усердие быть вознаграждённым.
5. За открытие казённых похищений до 500 душ и 240 000 рублей в Тамбовской губернии отрешён от должности губернатора, происками отдан под суд, долгое время находился без должности, а когда по суду оправдался, то за невинное претерпение никакого по законам не получил удовлетворения, кроме личного уважения от императрицы, и не за отличную службу, а за стихотворческий талант, ибо желалось похвал.
6. Будучи статс-секретарём, за окончание весьма труднейших, важных дел не токмо не получил никаких наград, но политически отдалён от императрицы и пожалован в сенаторы, где претерпеваю великие неприятности, борясь за истину. Ныне, состоя президентом Коммерц-коллегии, вовсе лишён власти, и по проискам врагов указано императрице совсем оную Коммерц-коллегию ликвидировать».
Державин отёр рукою вспотевший лоб, посмотрел на гусиное перо, которым писал, и бросил его на стол.
«Для чего всё сие я пишу? На посмешище врагам моим!.. Кому писать? Императрице-старухе, объятой страхом, всюду видящей якобинские происки и поглощённой старческой противоестественной страстью своей к молодому любовнику…»
В кабинете было полутемно. Колеблющееся пламя свечей, стоявших на столе, освещало книжные шкафы, картины на стенах, белевшие по углам бюсты Ломоносова и Княжнина и гипсовую маску Петра Первого, висевшую над копией «Полтавской баталии». Невольно Гавриил Романович задержался перед изображением Ломоносова, потом перевёл взор на бюст Княжнина.
«Она и Михайлу Васильевича в вечную отставку с половинным пенсионом выгнать хотела, да не вышло! Не на такого наткнулась! Ну, а бедный, скромнейший, добродетельнейший Яков Борисович Княжнин так и погиб невинно. Приказано было его трагедию „Вадим Новгородский“ сжечь, а сочинителя допросить кнутобойцу Шешковскому, после чего он впал в жестокую болезнь и скончался… Новиков заключён в крепость, Радищев в Сибири…»
Чем больше обо всём этом думал Гавриил Романович, тем сильнее распалялся духом. Вдруг осенила его мысль:
«Не жалобу им писать нужно, а сочинить на них, дураков, анекдот, что переложенный на стихи в восемьдесят шестом году, когда во Франции о революции помину не было, псалом они за революционное воззвание принимают, а царя Давида возвели в якобинца…»
Он сел и тут же написал анекдот. Потом велел позвать секретаря и приказал ему немедленно переписать «сию смехотворную историю» в двух экземплярах. Через час секретарь принёс аккуратно переписанный текст. Державин составил к нему краткие препроводительные записки, взял два больших конверта, надписал адреса, приложил печать с личным гербом. На гербе была изображена рука, держащая звезду, а выше надпись: «Силою Вышнего держуся!» Потом обратился к секретарю:
– Немедленно отошлёшь нарочным князю Платону Александровичу Зубову во дворец и графу Александру Андреевичу Безбородко на дом…
Когда секретарь ушёл, Гавриил Романович почувствовал, что ему не хватает воздуха, подошёл к окну, открыл форточку.
«Нет, завтра же поеду к Безбородко, отпрошусь хотя бы на месяц в отпуск… Уеду в Москву, чтобы не видеть этой дворской швали…»
За окном падал редкими хлопьями снег. Пустую улицу освещал одинокий фонарь. По мостовой пробежала бездомная мокрая собака, блестя голодными глазами.
«Северная Пальмира», чёрт бы вас побрал! Варвары, кнутобойцы!..»
Время приближалось к полудню, а Безбородко ещё завтракал. Да и спешить ему было некуда. В последнее время всеми важнейшими делами занимался Платон Зубов сам вместе с новым членом Коллегии иностранных дел Аркадием Ивановичем Морковым, который ни в чём фавориту не препятствовал. Когда Безбородко, подписав мир с Турцией, вернулся в Петербург, то оказалось, что Александр Андреевич никому не нужен. Правда, императрица осыпала его милостями и даже иногда посещала на дому, но всем было ясно, что он – «не в силе». Вокруг временщика вертелись три жулика: Альтести,[97] Грибовский и де Рибас, которые за взятки проводили любые дела, давали откупы, решали тяжбы и даже открыто брали с иностранных купцов «в лапу». Они же составляли всевозможные дикие проекты. Старейший член Коллегии иностранных дел граф Иван Андреевич Остерман, видя это, вовсе перестал выходить из дому. Что же касается самого Безбородко, то он, поглядывая на императрицу и прикидывая в уме, сколько ещё она протянет, стал чаще заезжать к наследнику Павлу Петровичу. Скоро он добился того, что при одном упоминании о Зубове у Павла раздувались ноздри и в глазах появлялся зловещий блеск. Теперь, допив последнюю чашку кофе, Александр Андреевич направился в кабинет, чтобы просмотреть иностранные газеты. Он уселся поплотнее в кресло, развернул парижский «Монитер» и стал читать. На второй странице якобинской газеты он прочёл обращение к судьям:
Безбородко задумался: «Где это я уже читал? Батюшки, да это же стихотворение Державина!..» Тут Александр Андреевич вспомнил о полученном вчера пакете с анекдотом и улыбнулся.
Как раз в это время Державин подъезжал к особняку канцлера. Войдя внутрь, он с удивлением заметил, что вместо роскошной мраморной лестницы, которая вела из прихожей наверх, сделан отлогий деревянный скат. Гавриил Романович спросил огромного швейцара в пышной ливрее, отворившего ему дверь:
– Для чего сие?
– Как её величество имеют слабость в ногах, то для удобства следования в апартаменты устроено приспособление…
97
Альтести Андрей Иванович служил в Коллегии иностранных дел, пользовался доверием Платона Зубова.