Страница 64 из 161
Алжирские корабли, уродливые от разбитых мачт и зияющих пробоин, стояли на рейде, беспомощно опустив рваные паруса.
Только около «Капудание» сновали лодки, с судна доносились крики, по палубе метались огни фонарей. Султан сел в каик[94] с золочёной кормой и высоким балдахином над палубой и поехал к алжирскому флагману.
Не обращая внимания на падавших ниц или склонявшихся в глубоком поклоне офицеров и солдат, он остановился на палубе, изумлённо оглядываясь вокруг. Всё было изуродовано, разбито. Тела раненых и мертвецов, ещё не убранные, валялись повсюду. Но и лица живых людей, бледные и осунувшиеся, освещённые мёртвым светом луны, казались искажёнными от ужаса.
На пороге каюты, опираясь на плечи своих офицеров, его встретил Али-Саид-паша.
– Где капудан-паша и его флот? – хрипло спросил султан.
Али-Саид склонил голову:
– Повелитель, в ночь после сражения был великий туман. Утром мы уже не видели кораблей капудан-паши.
– А Ушак-паша?
– Он следовал за нами.
Селим Третий потерял терпение, топнул ногой:
– Несчастный, я спрашиваю тебя, где он сейчас?
Али воздел руки к небу:
– Будь милостив, светоч мира, мы сделали всё, что могли. Видит аллах, мы не жалели своей жизни… Утром мы встретили фелюгу. Капитан издали видел русский флот у мыса Эмине – он выходил, направляясь сюда…
Султан обернулся и схватил визиря за рукав:
– Сейчас же, слышишь, сию минуту послать гонцов к русскому главнокомандующему – мы согласны заключить мир. Но только пускай он остановит Ушак-пашу…
Неделю спустя Екатерина писала Потёмкину: «Контр-адмирал Ушаков весьма кстати Селима напугал».
А толстяк Храповицкий занёс в тот же день в свой дневник: «Турки поспешили заключить перемирие и довольны тем, что теперь князь Потёмкин Ушакова остановить должен, но доказано, что возможность есть идти прямо в Константинополь».
Ушаков и шёл в Константинополь. По дороге он решил зайти в Варну, потому что некоторые пленные показали, что там укрылась часть турецкого флота.
Восьмого августа он подходил к Варне, но с салинга заметили две турецкие кирлангичи, смело идущие к флагманскому кораблю.
Находившийся на одной из них турецкий паша передал Ушакову письмо князя Репнина, где он извещал о подписании перемирия и предлагал флоту возвратиться в Севастополь.
Ушаков всё-таки прошёл вдоль румелийского берега до Дуная. Двадцатого августа Черноморский флот вернулся в Севастополь. Радостно звучал пушечный салют, весело колыхались флаги под ярким солнцем. Толпы народа, офицеры и солдаты приветствовали победоносные корабли. Каждый чувствовал, что с этого дня Россия стала хозяином на Чёрном море.
Часть третья
24
ЗЛОВЕЩИЕ ГОДЫ
Теперь Англия и Пруссия торопили Турцию с заключением мира. Султан и сам видел, что ждать больше нечего. Он послал Репнину предложение начать переговоры. Светлейший выехал на Юг.
Россия вышла из трудного положения, но на Екатерину обрушился страшный удар. Неожиданно заболел светлейший. Он умер в степи в сорока верстах от Ясс.
Все понимали, что рухнул один из столпов екатерининского трона. Суворов, узнав о его смерти, сказал: «Великий человек и человек великий: велик умом, высок и ростом. Не походил на того высокого французского посла в Лондоне, о котором лорд Бэкон сказал, что чердак обыкновенно плохо меблируется». Потёмкин-Таврический был верным спутником императрицы с первых лет её царствования. Такая потеря была для неё незаменима. Екатерина это сознавала и долгое время не могла прийти в себя. В короткое время она лишилась ближайших сподвижников: Вяземского, Брюса, Андрея Шувалова. Ей казалось, что призрак смерти уже начал витать близко. После недавно скончавшегося императора австрийского неожиданно умер Густав Третий – его убили на маскараде. Приехал из Парижа русский посол Симолин. Екатерина долго расспрашивала его о всех подробностях французской революции и обстоятельствах ареста Людовика Шестнадцатого.
Прибывшего в Петербург брата Людовика Шестнадцатого графа д'Артуа она встретила с особым почётом. Ему предназначалась золотая шпага с всаженным в неё бриллиантовым солитёром стоимостью в десять тысяч рублей. На шпаге сделали надпись «С Богом за короля», отвезли на могилу святого Александра Невского. Митрополит отслужил торжественный молебен, окропил шпагу святой водой, и Платон Зубов отвёз её с прочими подарками графу. Молебны, однако, королевской партии помогали слабо. Теперь бежавшие придворные короля, губернаторы и чиновники, изгнанные французским народом из страны, потянулись ко двору Екатерины. Она им назначала жалованья, выдавала субсидии и брала их под своё покровительство.
Она намеревалась подготовить шестидесятитысячный корпус для интервенции во Францию и во главе его поставить Суворова.
Подозрительность Екатерины росла с каждым днём. Даже переезды императрицы из дворца во дворец происходили в величайшей тайне – о них она по секрету сообщала только Храповицкому, который должен был перевозить её бумаги. Наследник Павел Петрович был переселён в Гатчину – за каждым его движением следили. Письма всех сколько-нибудь значительных лиц перлюстрировались – Екатерина их читала сама.
Однажды ей доставили письмо, адресованное из Москвы в Гатчину цесаревичу Павлу. Автор письма, личность которого установить было невозможно, писал, что «известные люди открывают свои собрания с его именем на устах». В конверт была вложена песня, три строфы поразили Екатерину:
Императрица всё больше укреплялась в мысли, что московские мартинисты стремятся свергнуть её с престола. Среди них она считала самым опасным Новикова. Но теперь уже и все придворные и вельможи, бывшие когда-либо масонами или поддерживавшие связь с московскими просветителями, были взяты под подозрение.
Победитель турок при Мачине генерал-аншеф князь Николай Васильевич Репнин был поклонником Новикова. Он не получил никакой награды, был вынужден сдать командование и уехать в Москву. Было приказано перехватывать все его письма. Александр Романович Воронцов – покровитель Радищева – всё больше впадал в немилость.
Даже толстяк Храповицкий, собственный секретарь Екатерины, обнаруженный в списках масонской ложи, когда-то основанной покойным Александром Бибиковым, стал терять расположение императрицы, хотя и оправдывался многократно «глупостью юных лет».
Особенно беспокоила императрицу московская университетская молодёжь, находившаяся под влиянием Новикова и Хераскова. «Они все подвержены французской заразе, подобно Радищеву», – говорила императрица. И она торопила Прозоровского «покончить с московскими мартинистами» и требовала от него обличительных материалов на них. Но материалы не поступали, и сам Прозоровский, несмотря на всю свою решительность, чувствовал себя в Москве довольно скверно.
94
Каик – турецкое лёгкое судно.