Страница 135 из 161
Екатерина проснулась, быстро поднялась, села на кровати, озираясь с испугом:
– Ты? Что тебе нужно? Никто не входил сюда? Никого не было?
Дрожа от холода с голыми плечами, а также и от пережитого во сне страха, Екатерина пошарила правой рукой, ища чем бы укрыться.
– Господь с тобой, матушка моя! Кому войти! Перекрестись, дай я окрещу тебя, родимая… Ложись, почивай… Ишь, приснилось видно, что. От смуты от боли, от всякого неудовольствия. Спи, почивай…
– Приснилось? Да, правда. Мне снилось, кто-то чёрный, без лица, без виду, подошёл и склонился надо мной. Хочу спросить, хочу прогнать – голосу нет. Кошмар, правда. Ты руку мне сняла с груди? Вот, от руки и приснилось. Но я так хотела узнать, кто это такой. Второй раз вижу этот тяжёлый сон. В день смерти его покойного государя… И вот нынче опять… Не к добру это, Саввишна.
– Ну, добро. Утром разберём, к добру оно либо к худу. А теперь усни. На бочок изволь лечь… Так, я прикрою хорошенько. И тут буду. Никуда до утра не уйду. Спи с Господом… Мало ли что ночью привидится. А утром сама смеяться изволишь ночной тревоге. Почивай. А то, может, генерала нам позвать? Нет? Ну пусть он почивает. И ты спи, Господь с тобою. Я посижу тут…
Всё тише и тише бормотала свои причитания старая верная камеристка, пока не убедилась, что императрица уснула снова, стала спокойно и ровно дышать.
Гораздо позднее обыкновенного проснулась императрица, но чувствуя ещё слабость и тяжесть в левой половине тела, позвала Роджерсона.
Он уже сам явился и сидел в приёмной, желая знать, как спала больная. Осмотрел её и спросил:
– А принимали, ваше величество, микстуру которую я давал с вечера? Вот эту.
– Ох, нет. Очень уж она противная. Нельзя ли обойтись на сегодня? И так у меня во рту…
Екатерина сделала гримасу.
– Нет, невозможно! Вот извольте, надо выпить.
– Если уж надо…
Она послушно взяла рюмку, проглотила и запила водой.
– Молодец! – осторожно похлопав по плечу больную, похвалил врач. – Бог даст, всё скоро пройдёт. Так, лёгкое расстройство двигательной системы… Всё пройдёт. Сегодня извольте полежать, а завтра…
– Ну, этого я и не думаю. До вечера, пожалуй… А там съезд будет… Нынче рождение княгини Анны… Константин и то огорчён. Все расстроены. Нельзя откладывать. Что говорить станут: «Умирает государыня… Убил её этот неприятный случай». Этого нельзя допустить. Готова принять, что хотите, только надо вечером бодрой быть. Слышите, друг мой? Приготовьте что-нибудь… Идите с Богом. И не спорьте… Слушайте меня, как я вас, когда надо…
– Повинуюсь, ваше величество.
– Вот теперь вы молодец!.. Идите… А мне, Саввишна, генерала позови… Справлялся он?
– Два раза приходил. Поди, и сейчас сам явится…
– Ну, так его… и Храповицкого… и передать Шувалову, что бал нынче в Белом зале безотложно будет… И ничего не изменится, как вперёд назначено… И… Ну, ступай!.. Да узнай, как себя Александрина чувствует… Скажи: к вечеру пусть готовится… Или нет, генеральшу Ливен вели позвать… Пока – всё…
Раньше других приняла государыня генеральшу Ливен.
– Я очень рада, ваше величество, что вы изволили призвать меня, и сама хотела просить о разрешении доложить… Её высочество совсем больна. Просит разрешения не быть нынче вечером на балу. Она ночь не спала, всё рыдала. Глаза у неё напухли от слёз… Плачет, бедняжка, и теперь… Я думаю, ваше величество…
– Пустое. Скажите ей, я прошу быть пободрее… Да ей нет причины так горевать… Скажите ей… Впрочем, я сама напишу… Скажу одно лишь… Верите, страшная, долгая ночь, тридцать шесть лет тому назад, ночь двенадцатого июля, когда моя жизнь и вся империя стояли на карте, была мне не так тяжела, как эта ужасная ночь!..
С помощью Ливен перейдя и сев к столу, она написала на клочке бумаги, с трудом выводя буквы:
«О чём вы плачете? Что отложено, то не потеряно! Протрите себе лицо льдом и примите бестужевских капель. Никакого разрыва нет. Вот я так была больна вчера. Вам досадно на замедление – вот и всё».
– Возьмите, передайте. Вечером она должна быть на балу… чтобы этот мальчишка не тешил своего самолюбия, не подумал, что все несчастны тут от его сумасбродных поступков. Дадите мне знать, что скажет внучка. И как она себя будет чувствовать к вечеру. Ступайте. Берегите малюютку. Но не надо давать ей жалеть себя… Это хуже всего… С Богом!..
Печален был этот бал, который состоялся вечером. Виновница торжества, обыкновенно весёлая, резвая, великая княгиня Анна Фёдоровна совсем не желала танцевать. Даже сорванец Константин, муж новорожденной, – сумрачный, молчаливый, как тень, следовал повсюду за своим старшим братом Александром, который вместе с Елисаветой старался хотя сколько-нибудь придать надлежащий вид этому вечеру.
Неожиданно появился и король, но без регента.
Все были поражены. Его встретили церемонными, сухими поклонами. Провожали тяжёлыми, враждебными взглядами. Многие знали о сильной ссоре, которая произошла как раз в этот день между дядей и племянником.
Весь день вчера и сегодня они сидели по своим комнатам, обедали и завтракали врозь друг от друга.
А вечером, когда король стал собираться на бал, дядя пришёл к нему, делая последнюю попытку:
– Вы думаете согласиться с желанием императрицы? – спросил регент.
– И не думаю даже. Просто я был приглашён и считаю нужным пойти…
– Но это же безрассудно. И государыня, и двор сочтут это за глумление. Так поступить, как вы поступили вчера, было слишком неосторожно. Теперь на меня упали вражда и нарекания… Мне прямо сказали: «Не успеем мы вернуться домой, как русские войска вступят в пределы Швеции…» Вы, конечно, тоже знаете… И если собираетесь поправить вашу вчерашнюю оплошность… Конечно, молодость извиняет ошибки. Но можно ли было так упрямо?.. Так резко… Когда императрица пошла на уступки, перестала требовать отдельного богослужения. Только желала письменной поруки… в том виде, как ей казалось вернее… Подумайте, даже ваша записка обязывала вас, что бы вы ни думали, как бы ни надеялись потом овладеть волей будущей жены… И если теперь вы решили…
– Пойти опять, обманывать, лукавить? Нет. Мне надоело… Я исполню долг вежливости. Это во-первых… А затем, чтобы не сказали, будто я струсил… испугался их двора, их гордой, деспотичной старухи, такой мягкой в речах, такой непреклонной в своих желаниях и планах. Пускай распоряжается своими холопами, рабами, увешанными первыми орденами империи, сверкающими бриллиантами на её портретах, которых так много успела она раздарить за тридцать лет власти… Швеция наша – маленькая страна… Но я – король, который не боится никого в мире, кроме небес! И я не склонюсь перед этой старой…
Юноша не договорил, удержанный остатком уважения, какое сумела внушить ему великая женщина, хотя и дающая много поводов для осуждения низким умам.
– Вот вы как заговорили, Густав! Долго молчали, даже когда от вас ждали мнений и ответов… А теперь… Ведёте к войне родину, когда она не готова… губите и себя и меня безрассудным упорством… И такие речи! Наконец я должен тоже сказать. Не забываете ли вы, с кем говорите?
– О нет, знаю… – глядя с каким-то особым, сдержанно-злобным и презрительным выражением на регента, быстро возразил король, – знаю, вы – мой дядя! Регент королевства. Но… – вдруг выпрямляясь во весь рост, как на торжественном приёме, начал он отчеканивать звонким, напряжённым голосом, – должны же знать и вы, что через три недели я сам буду королём!
Какой-то хриплый, подавленный звук мог только сорваться с крепко стиснутых губ выбитого из колеи регента. Он весь всколыхнулся, сжал кулаки и, не говоря ни слова, быстро вышел из комнаты, чуть не столкнувшись в соседнем покое со Штедингом, который был свидетелем бурной сцены.
Явившись во дворец раньше короля, Штединг рассказал обо всём Зубову, который сумел золотом привязать к себе шведа.
И через полчаса, к моменту появления во дворце короля, о его разговоре с регентом знали все.
Но всё-таки приличие и долг гостеприимства удержали тех, кто готов был резко высказать своё негодование Густаву. В то же время не знали, как примет его сама императрица, о появлении которой уже оповестили камер-пажи.