Одержимый

Она смотрела на него так, будто не поняла вопроса, и он повторил его:

– Как я одеваюсь. Тебе нравится, как я одеваюсь?

Сквозь пелену слез она всмотрелась ему в лицо. Оглядела его с головы до ног. Он был очень высоким – не меньше шести футов шести дюймов. О господи, да кто же этот сумасшедший? Он хорошо выглядел, и в этом была некая странность – он невозможно хорошо выглядел, с черными, зачесанными назад волосами, в белой рубашке с открытым воротом, темно-синих брюках, черных замшевых туфлях. Элегантный, но какой-то уж слишком классический типаж. Он напоминал мерзавца из пьесы Ноэля Коварда.

– Нр-х-вится. Э-кх-легантно.

– Ты говоришь это не только для того, чтобы мне было приятно, Тина?

– Нет-т.

Он улыбнулся такой светлой улыбкой, что на секунду она поверила, что все закончится хорошо.

– Рубашка от «Салки», – сказал он. – Они делают удивительный батист, очень приятный телу. Одежду мне всегда подбирала мать. Я выгляжу так, как она хотела, чтобы я выглядел. Тебе нравятся мои туфли?

Тина согласно захрипела в ответ.

– Гуччи. Их трудно достать, потому что они пользуются огромной популярностью. Если кому-нибудь нужны такие туфли, он заказывает их заранее, иначе, когда придет следующая поставка, ему ничего не достанется – их все разберут. – Он повернулся и вышел из поля зрения Тины. – А теперь послушаем музыку. Никто не возражает?

В комнату ворвался церковный хорал, который, как казалось Тине, звучал одновременно со всех сторон – с пола, потолка и четырех стен. Томас Ламарк снова подошел к ней, и руки его опять были в синих хирургических перчатках. Он улыбался, его глаза, мечтательно возведенные к небесам, говорили, что он унесен из этой темницы звучанием строгих аккордов и высоких чистых голосов в невозможную высь.

Он танцевал, подчиняясь какому-то внутреннему ритму, идущему вразрез с музыкой, и, словно дирижерской палочкой, размахивал в воздухе щипцами. Затем он склонился над Тиной, дыхание которой перехватило от ужаса, взял щипцы поудобнее и раскрыл их зев. Зуб вышел с хрустом и куском корня.

Музыка, словно подушка, втянула в себя ее крик.

9

Вторник, 10 июля 1997 года

Есть одна вещь, касающаяся дружбы, которая всегда меня беспокоила.

Друзья есть у всех, иметь друзей – это норма.

Во всем, что я вижу по телевизору – в фильмах, комедиях, драмах, – у всех персонажей есть друзья, которым они звонят, с которыми болтают, к которым ходят в гости.

Как люди заводят друзей?

Из собственного опыта я знаю, что если искать друзей в Сети, то найдешь только тех, кто пытается продать тебе секс. А когда я иду в паб и с кем-нибудь заговариваю, они думают, что я хочу их снять.

Я понимаю, что во мне есть что-то, что отличает меня от всех прочих. Я не знаю точно, что это – возможно, отсутствие терпимости или что-либо иное.

Мать всегда говорила мне, что она – единственный друг, в котором я нуждаюсь. Я никогда в это по-настоящему не верил, но теперь, когда ее больше нет, нет уже сорок восемь часов, я начинаю понимать, что она была права.

Я воспринимаю мир по-своему, и единственным человеком, обладавшим таким же видением мира, была моя мать. Она говорила, что мир постоянно ищет возможность унизить тебя и нужно давать миру сдачи со всей силой, на какую ты способен.

Иначе мир победит.

Если сомневаешься, подбрось монету. Движение монеты направляется Высшей силой. Если ты не можешь принять решение, Она сделает это за тебя.

Потому что некоторые решения требуют такой ответственности, какую не в силах возложить на себя ни один человек.

10

Глория Ламарк выбрала дом номер 47 по Холланд-Парк-Виллас за его пышность и театральность. Квадратный в плане, с классическими пропорциями, он мог бы быть помещичьим особняком на лоне природы, однако здесь, в лондонском Холланд-парке, он был всего лишь одним из многих больших домов. Некоторые дома имели фасады в стиле Регентства или Георгов, другие, как номер 47, были построены в стиле викторианской готики с галереей, высокими узкими окнами и арочными дверными проемами, сообщавшими им таинственный и даже немного сказочный вид.

Расположенный на тихой улице, вдали от суматошной Кенсингтон-Хай-стрит и отделенный от проезжей части изогнутой гравийной подъездной дорожкой, дом был скрыт от любопытных глаз высокой, увитой плющом стеной, коваными железными воротами, через которые было пропущено электричество, и густыми кронами растущих в саду деревьев и кустов.

Глория Ламарк въехала сюда в 1955 году, когда ее карьера взлетела вверх подобно ракете. Она предполагала вести жизнь светской львицы и устраивать регулярные приемы.

Интерьер дома производил впечатление сценической декорации – выложенный плитками пол в холле, широкие коридоры и лестницы, мебель и прочие предметы были черного, серого или белого цвета. На стенах сплошным полем висели фотографии актрисы – тоже в основном черно-белые.

Глория Ламарк хотела быть единственным цветовым пятном на этом фоне и сделала для этого все возможное. Ни разу за сорок два года она не разрешила внести в дом другие цветы, кроме белых. В ее саду росли практически одни только вечнозеленые растения. Пруд в обрамлении классических колонн и арок напоминал итальянскую лагуну. В нем водились карпы, но лишь потому, что, обитая под водой, они не могли конкурировать с Глорией красотой расцветки. Зато гости, которые выглядели лучше, чем она, никогда не приглашались во второй раз.

В течение десяти лет этот дом был свидетелем многих богемных вечеринок, но затем праздники позабыли его, так же как позабыли о существовании Глории Ламарк ее друзья. По прошествии этих десяти лет здесь было лишь несколько званых обедов, абсурдно формальных и отупляюще скучных для всех присутствующих, кроме Томаса. Он любил, когда его мать сидела во главе стола в своем лучшем платье и рассказывала истории, которые он слышал тысячу раз и которые никогда не уставал слушать.

Томас вспоминал один из таких званых обедов. Он сидел за компьютером в своей комнате для занятий, расположенной на первом этаже, прямо под спальней матери – если она звала его, здесь он мог ее слышать. Тяжелые угольно-черные портьеры – светомаскировка времен Второй мировой войны – пропускали в комнату только несколько тонких лучиков утреннего солнца. Он опустил портьеры на всех окнах в доме.

Он с радостью погасил бы солнце и погрузил во тьму весь мир. Свет – для живых. Для мертвых – тьма. Теперь этот дом – дом мертвых.

Был вторник, десять тридцать пять утра. Он, как обычно, не спал всю ночь. Хотя не совсем как обычно – его мать умерла, и поэтому ничего и никогда уже не будет как обычно. Все изменилось. Прошлое – это другая страна. Но чтобы попасть в новую страну, недостаточно просто перейти границу. Нужно закончить некоторые дела. Путешественники собирают чемоданы перед тем, как отбыть. Завершить дела – все равно что собрать чемоданы.

Он поразмыслил над метафорой и счел ее неплохой. Чемоданы или…

Он отклеил от запястья пластырь и посмотрел на ряд следов от зубов. Эта сука редакторша укусила его вчера вечером на стоянке. Человеческие укусы опасны – опасней собачьих, опасней, чем впившийся в руку ржавый гвоздь. Следовало сделать противостолбнячный укол, но он был слишком занят. Как он в одиночку справится со всем, что нужно еще сделать?

Томас потер усталые глаза и, оторвавшись от дневниковых записей на компьютерном экране, посмотрел на постер над столом. С постера на него смотрела мать. В этой комнате не было ни одного уголка, который не напоминал бы о ней. Каждый дюйм стен покрывали ее забранные в рамки фотографии, постеры, афиши, посвященные ей стихи. Этот постер был его любимым. Она пренебрежительно смотрела в камеру сквозь волнистые светлые волосы, капризно надув губки и вызывающе выставив ногу в черном чулке из открытой двери спортивного «ягуара ХК120». Ее юбка задралась недопустимо высоко, приоткрыв или почти приоткрыв (он никогда не мог сказать с уверенностью) обнаженное бедро.