Страница 7 из 52
– Зачем вы мне все это говорите?
– Я думал, вам следует это знать. – Он пожал своими галльскими плечами.
– Почему?
– Вы не понимаете? Эти люди опасны.
– Тогда почему вы не притащите их в свой офис вместо меня?
– О, они слишком умны для нас. Кроме того, у них есть высокопоставленные друзья, чтобы защищать их интересы. И только если эти друзья их подводят, они могут прибегнуть к принуждению, шантажу и даже к убийству, но всегда делают это умело.
– Говорят, что лучше знать судью, чем знать закон.
– Кто говорит?
– Где-то слышал.
– Вы соглядатай, – сказал Люазо.
– Да, – согласился я. – И при том чертовски хороший соглядатай.
– Звучит так, будто вам это нравится, – мрачно заметил Люазо.
– Это мой любимый вид спорта. Динамичный и в то же время малоподвижный. Игра, требующая мастерства, в которой есть элемент везения. Игра, не зависящая от времени года, не требующая специального оборудования…
– Не умничайте, – печально сказал он. – Это политическое дело. Вы знаете, что это значит?
– Нет. Я не думаю о том, что это значит.
– Это значит, что, вполне возможно, в один из дней следующей недели утречком вас выудят из тихой заводи канала Сен-Мартин и отвезут в институт судебной медицины,[16] где обитают мальчики в передниках мясников и в резиновых сапогах. Они составят опись того, что найдут в ваших карманах, отошлют вашу одежду в Управление по делам неимущих, привяжут вам бирку с номером, заморозят до минус восьми градусов и сунут на полку с двумя такими же глупыми ребятами. Старший полицейский офицер позвонит мне, и я пойду и опознаю вас. Я этого терпеть не могу, потому что в это время года там тучи мух, огромных, как летучие мыши, а запах доносится аж до вокзала Аустерлиц. – Он сделал паузу. – И мы даже не станем расследовать ваше дело. Постарайтесь это понять.
Я сказал:
– Я понял. Я стал экспертом по распознаванию угроз вне зависимости от того, как они обставлены. Но прежде чем дать паре полицейских веревки, бирки и карты канала Сен-Мартин, убедитесь в том, что для участия в деле вы выбрали людей, не являющихся незаменимыми в вашей фирме.
– Увы, вы меня поняли неправильно, – произнес Люазо, но глаза его утверждали обратное. Он пристально смотрел на меня. – Мы оставим все, как есть, но…
– Просто оставьте все, как есть, – прервал его я. – Скажите своим полицейским, чтобы они захватили плащи с зашитой в край свинчаткой, а я возьму свои плавательные пузыри.
Люазо постарался придать своему лицу как можно более дружелюбное выражение.
– Не знаю, когда вы созреете для клиники Дэтта, но до тех пор я решил вести за вами постоянное наблюдение. Если это политическое дело, тогда пусть политический отдел запросит информацию. Нам нет смысла стремиться перерезать глотку друг другу. Согласны?
– Согласен.
– В последующие несколько дней с вами могут вступить в контакт люди, которые будут утверждать, что работают на меня. Не верьте им. Если вы захотите что-либо узнать, приходите прямо ко мне. Я 22–22.[17] Если не застанете меня, то здесь будут знать, где я. Скажите оператору: «Un sourire est different d'un rire».[18]
– Ладно, – ответил я. Французы все еще используют эти глупые кодовые слова, которые невозможно использовать, когда вас подслушивают.
– И последнее, – сказал Люазо. – Не знаю, что вам такое посоветовать, чтобы вы хорошенько запомнили, поэтому добавлю только одно: если вы разберетесь с этими людьми и благополучно не исчезнете… – он взглянул на меня, чтобы убедиться, внимательно ли я слушаю, – то я лично гарантирую, что обеспечу вам manger les haricots[19] лет на пять.
– По обвинению в…
– В том, что вы причинили главному инспектору Люазо хлопоты, превышающие его служебные обязанности.
– Вы могли бы пойти дальше, чем вам позволяют ваши полномочия, – сказал я, пытаясь создать впечатление, что и у меня могут быть влиятельные друзья.
Люазо улыбнулся.
– Конечно, я так и сделаю. Мое нынешнее положение я приобрел за счет того, что всегда процентов на десять превышал полномочия.
Он поднял телефонную трубку и тут же опустил ее. Где-то в соседнем помещении легонько звякнул звонок. Должно быть, это был заранее условленный сигнал, потому что тотчас появился его помощник. Люазо кивнул, показывая, что наша встреча окончена.
– До свидания, – сказал он. – Было приятно снова увидеть вас.
– Снова?
– Вспомните конференцию НАТО по вопросам фальсификации грузовых деклараций, которая проводилась в Бонне в апреле 1956 года. Вы там представляли одну известную организацию, если я правильно помню.
– Вы говорите загадками.
– Вы бойкий парень, – сказал Люазо. – Еще десять минут – и вы убедите меня в том, что я сам никогда там не был. – Он повернулся к помощнику, ожидающему меня, чтобы проводить вниз: – Пересчитайте огнетушители после того, как он уйдет. И ни в коем случае не пожимайте ему руку, иначе может случиться, что вас найдут где-нибудь в предместье Сен-Оноре.
Помощник Люазо проводил меня до двери – прыщеватый паренек в очках с круглой металлической оправой, которая слишком глубоко врезалась в его лицо, как пени, вросший в ствол дерева.
– До свидания, – сказал я, расставаясь с ним, и слегка улыбнулся.
Он посмотрел сквозь меня, кивнув часовому-полицейскому, который поправил автомат на плече.
Оставив в покое entente cordiale,[20] я пошел по направлению к предместью Сен-Оноре, пытаясь поймать такси. Сквозь решетки мостовой доносился звук поезда метро, слегка приглушенный телами четырех сгрудившихся clochards,[21] греющихся в теплом затхлом воздухе, выходящем из-под земли. Один из них, по-видимому, спавший, неожиданно закричал, разбуженный, вероятно, кошмаром, но тут же снова затих.
Недалеко от угла стоял припаркованный «ягуар». Когда я обогнул угол, фары вспыхнули, и машина двинулась мне навстречу. Я был еще на порядочном расстоянии, когда дверца открылась, женский голос сказал:
– Садитесь.
– В другой раз, – ответил я.
Глава 6
Марии Шове было тридцать два года. Она сохранила свою привлекательность, нежность, фигуру, сексуальный оптимизм, уважение к уму мужчин и привязанность к дому. Она утратила друзей юности, застенчивость, литературные устремления, одержимость одеждой и мужа. Это справедливый обмен, думала она. Время принесло ей изрядную долю независимости. Она оглядывала галерею искусств и не видела ни одного человека, которого ей хотелось бы увидеть вновь. И все же это были свои люди: те, кого она знала еще лет с двадцати, люди, разделявшие ее вкусы в отношении кино, путешествий, спорта и книг. Теперь, правда, ей уже не хотелось выслушивать их мнение о том, что нравилось ей самой, и лишь изредка она принимала во внимание их высказывания по поводу того, чего сама терпеть не могла. Картины здесь были ужасными, в них ничего не было от детского безудержного веселья, они были старыми, замученными и печальными. Она терпеть не могла того, что выглядело слишком реальным.
Реальным было старение. А по мере старения все становилось более реальным, и, хотя она не боялась старости, ей вовсе не хотелось спешить в этом направлении.
Мария надеялась, что Люазо не станет применять насилие к англичанину, которого увел с собой. Десять лет назад она бы что-нибудь сказала Люазо, но теперь научилась скрытности, и умение быть скрытной становилось все более и более важным в Париже. То же самое и с насилием, если уж говорить о нем.
Мария сосредоточенно вспоминала слова, сказанные ей художником: «…отношения между духом человека и материальными вещами, которыми он себя окружает…»
16
Старое здание, построенное на месте тюрьмы и примыкающее к площади Маза, возле вокзала Аустерлиц. Используется как морг. – Примеч. авт.
17
Во Франции старшие полицейские офицеры пользуются персональными линиями. – Примеч. авт.
18
Un sourire est different d'un rire – улыбка – это совсем не то, что смех (фр.).
19
Manger les haricots – «есть фасоль», т. е. сидеть в тюрьме (фр.).
20
Entente cordiale – сердечное согласие (фр.).
21
Clochards – нищие (фр.).