Смерть - дорогое удовольствие

Мсье Дэтт с жутким грохотом уронил что-то на эмалированный поднос. Теперь я не мог видеть Марию, но чувствовал запах ее духов.

Могу поспорить, что это Ma Griffe,[24] тяжелый экзотический запах. О, у запаха оранжевый цвет. Оранжевый цвет и что-то шелковистое проступало в этом запахе.

– Отлично, – сказал мсье Дэтт.

И я услышал, как Мария тоже что-то говорит оранжевым голосом. Все знают, подумал я, все знают цвет духов Ma Griffe.

Огромный стеклянный апельсин разбился на миллионы призм, каждая из которых была бриллиантом, подобным церкви Сен Шапель в разгар дня, и я скользил в этом сверкающем свете, как ялик скользит по сонной воде, белые облака висели низко, и краски сияли и музыкально журчали надо мной.

Я взглянул на мсье Дэтта и испугался. Его нос стал невероятных размеров, не просто большой, но чудовищный, больше, чем носы вообще могут быть. Я был напуган тем, что увидел, потому что знал: лицо мсье Дэтта было таким же самым, как всегда, исказилось только мое восприятие. Однако даже осознание того, что искажение происходит в моем мозгу, а не на лице мсье Дэтта, не изменило образа: нос мсье Дэтта вырос до гигантских размеров.

– Какой сегодня день? – спрашивала Мария.

Я ответил.

– Просто пулеметная очередь, – сказала она. – Слишком быстро, чтобы разобрать.

Я прислушался, но не смог услышать никого, кто говорил бы слишком быстро. Глаза ее были нежными и немигающими. Она спрашивала меня о моем возрасте, о дате рождения и задавала множество профессиональных вопросов. Я рассказал ей все, о чем она спрашивала, и даже больше. О шраме на моем колене и о дне, когда мой дядя всадил монетки в ствол дерева. Я хотел, чтобы она знала обо мне все. «Когда мы умрем, – говорила мне моя бабушка, – мы все попадем на небеса. – И, обозревая вокруг, добавляла: – Поскольку наверняка здесь – ад». У старого мастера Гарднера нога атлета, кому принадлежит другая нога? Цитата: «Пусть я паду, как солдат…»

– Желание, – сказал голос мсье Дэтта, – выразить себя, довериться…

– Да, – согласился я.

– Я приведу его в нужное состояние с помощью мегимида, если он зайдет слишком далеко, – сказал мсье Дэтт. – Сейчас он в нужном состоянии. Прекрасные ответы. Прекрасные ответы.

Мария повторяла все, что я говорил, как будто Дэтт не мог слышать этого сам. Она повторяла каждую фразу не один раз, а дважды. Сначала говорил я, потом она, потом опять говорила она, но как-то иначе; что-то отличалось, поэтому я поправлял ее, но она не воспринимала моих поправок и говорила своим чудесным голосом, гладким и звонким, как свирель, голосом, полным песен и печали, похожим на звук гобоя в ночи.

Время от времени слышался голос Дэтта, глубокий и отдаленный, возможно, из соседней комнаты. Меня удивляло, что они думали и говорили очень медленно. Я не спеша отвечал Марии, но проходила целая вечность, прежде чем звучал новый вопрос. В конце концов я устал от длинных пауз. Я заполнял паузы, рассказывая им анекдоты и всякую всячину, которую вычитал в книгах. У меня было ощущение, что я давным-давно знаю Марию и помню выражение «перенесение», Мария тоже его употребила, и Дэтт казался очень довольным. Я обнаружил, что легко составлять поэтичные ответы – не рифмованные, конечно, – но фразы я формулировал тщательно. Я мог мять эти проклятые слова, как воск, потом передавал их Марии, но она иногда роняла их на мраморный пол. Они падали бесшумно, но их тени отражались на дальних стенах и мебели. Я снова засмеялся и захотел узнать, на чью это голую руку я смотрю. Обратите внимание, запястье было моим: я узнал часы. Кто порвал рубашку? Мария продолжала что-то говорить и говорить, возможно, это были вопросы. Проклятая рубашка стоила мне три фунта десять шиллингов, а они ее порвали. Порванная ткань была красивой, с четким рисунком и походила на драгоценный камень. Голос Дэтта произнес: – Теперь он теряет сознание: очень короткое действие лекарства, вот в чем беда.

Мария сказала:

– Что-то насчет рубашки, я не могу понять, он говорит слишком быстро.

– Неважно, – сказал Дэтт. – Вы хорошо сделали дело. Слава Богу, что вы здесь оказались.

Мне было интересно, почему они говорят на иностранном языке. Я рассказал им все. Я предал тех, кто меня нанял, свою страну, свой департамент. Они вскрыли меня, как дешевые часы, потрогали главную пружину и посмеялись над простотой конструкции. Я потерпел неудачу, и эта неудача закрылась за мной, как опускаются жалюзи в темной комнате.

Темно. Голос Марии произнес:

– Он отключился.

И я отключился. Белая морская чайка скользила по черному небу, в то время как меня укачивало, маня в глубину еще более темное спокойное море. Глубже, глубже, еще глубже.

Глава 9

Мария посмотрела на англичанина, на его дергающееся в конвульсиях тело – жалкое зрелище. Ей захотелось крепко обнять его. Это было так же легко, как узнать тайные мысли человека при помощи химической реакции. Под действием амитала и ЛСД его душа лежала перед ней обнаженной, и теперь, как ни странно, она чувствовала себя ответственной – почти виноватой – за его благополучие. Он дрожал, и она накрыла его плащом, подоткнув поплотнее вокруг шеи. Оглянувшись на сырые стены темницы, куда их поместили, Мария тоже начала дрожать. Она достала пудреницу и радикально изменила грим: драматические тени, годившиеся для вчерашнего вечера, выглядели бы ужасно в холодном сумраке рассвета. Мария занималась этим, как кошка, которая лижется и моется в моменты страданий или потрясений. Комочком ваты удалив весь грим, стерев зеленые тени вокруг глаз и темно-красную помаду, она взглянула на себя и вытянула губы, отчего ее лицо сморщилось; она делала так только тогда, когда смотрелась в зеркало. Без грима она выглядела ужасно и походила на голландскую крестьянку. Она провела пальцем вдоль нижней челюсти, отыскивая крошечный промежуток на середине линии челюсти: именно там стареет лицо, этот промежуток становится провалом, неожиданно подбородок и челюсть разделяются – и у вас уже лицо старухи.

Мария втерла увлажняющий крем, использовала очень светлую пудру и помаду самого естественного цвета. Англичанин шевелился и дрожал; на этот раз дрожь сотрясала все его тело. Скоро он придет в сознание, надо скорее заканчивать краситься, он не должен видеть ее такой. Она испытывала странное физическое влечение к англичанину. Разве за тридцать с лишним лет ей не удалось понять, что такое физическая привлекательность? Она всегда думала, что красота и физическая привлекательность есть одно и то же, но теперь не была в этом уверена. Перед ней лежал грузный и немолодой человек, лет около сорока на вид, тело его было толстым и запущенным. Вот Жан-Поль считался воплощением мужской красоты: молодой, стройный, заботливо следивший за своим весом и за своими бедрами, прекрасно загоревший – целиком, как ей помнилось, – заботившийся о прическе, выставлявший напоказ часы и золотые кольца, а также белье, подогнанное точно по фигуре, накрахмаленное и белоснежное, как его улыбка.

А посмотрите на англичанина: плохо сидящая одежда помята и порвана, пухлое лицо, волосы с проседью, кожа бледная; посмотрите на этот кожаный ремешок от часов, на эти ужасные старомодные – такие английские – ботинки. Ботинки со шнурками. Она вспомнила ботинки со шнурками, которые носила в детстве. Они вызывали у нее ненависть. Это было первое проявление клаустрофобии – ее ненависть к ботинкам, хотя тогда она этого не понимала так, как сейчас. Ее мать завязывала шнурки узелками, крепкими и ограничивающими. Мария была чрезвычайно осторожна со своим сыном – он никогда не носил ботинок со шнурками. О Боже, теперь англичанин дрожит, как эпилептик. Подойдя ближе, она взяла его руки в свои и почувствовала запах эфира и пота.

Скоро он полностью проснется. Мужчины всегда так, они быстро просыпаются и говорят по телефону, будто не спят уже несколько часов. Мужчины по натуре охотники, подумала она, всегда в ожидании опасности, они не делают скидок. Так много ссор с мужчинами происходило в ее жизни из-за того, что она медленно просыпалась. Вес его тела волновал ее, она позволила ему навалиться на нее, чтобы почувствовать этот вес. Он большой некрасивый мужчина, подумала она и произнесла слово «некрасивый» вслух, и оно показалось ей привлекательным, так же как и «большой», так же, как и «мужчина», и она произнесла вслух:

24

Ma Griffe – мой коготок (фр.).