Страница 3 из 6
Я не отрицаю, что для путешествий лучшего парохода, чем «Улан», или более внимательного экипажа, чем капитан и его команда, просто не найти. Я не настолько бестактен, чтобы не признать этого. Но мне наше путешествие пришлось не по душе. На борту корабля винить в этом было некого, даже погода, которая стояла до монотонности идеальной, тоже была ни при чем. И на душе у меня все улеглось: с совестью наконец-то было покончено, и на этот раз навсегда. Вместе с нею улетучились и все мои страхи, я вполне созрел для того, чтобы так же беззаботно, как Раффлс, наслаждаться жизнью под ярким небом над сверкающим морем. Но этому сам же Раффлс и помешал, и не только он: Раффлс вместе с этой колониальной кокеткой, которая, видите ли, после школы ехала домой.
То, что он в ней что-то увидел, ничего не доказывало. Конечно, он видел в ней не больше, чем я, но, назло мне или, может, чтобы наказать меня за мое долгое отступничество, он всю дорогу от Саутхемптона до Средиземного моря поворачивался ко мне спиной и был занят только этой пигалицей. Они все время были вместе, ну не глупо ли? Начинали щебетать после завтрака — и так до одиннадцати или двенадцати ночи; и не было ни минуты, когда бы Раффлс не смеялся или не мурлыкал ей на ухо нежные глупости. Конечно, это было глупо! Можно ли допустить, чтобы такой человек, как Раффлс, с его знанием жизни и женщин (я специально никогда не касался этой стороны его характера, ибо для этого понадобился бы еще один том), — можно ли допустить, спрашиваю я вас, чтобы такой человек разговаривал с легкомысленной школьницей о чем-либо серьезном? Однако мне не хотелось бы показаться несправедливым. Я вроде бы уже признавал, что мисс Вернер не была лишена привлекательности. У нее, с моей точки зрения, были красивые глаза, да и овал загорелого личика был очарователен. Должен признать и несколько большую, чем мне обычно нравится в женщинах, оригинальность ее суждений, а также завидное здоровье, темперамент, живость. Мне вряд ли представится случай привести что-нибудь из высказываний этой юной особы (это, право, нелегко), поэтому я и стараюсь описать ее беспристрастно. Хотя, признаюсь, у меня о ней сложилось несколько предвзятое мнение. Меня возмущал ее успех у Раффлса, которого я с каждым днем видел все реже и реже. Мне неловко признаваться, но, похоже, у меня в душе разгоралось чувство сродни ревности.
Ревновал и еще один человек — ревновал неистово, унизительно, грубо. Капитан фон Хойманн закручивал усы штопором, выпускал белоснежные манжеты до самых колец и нахально таращился на меня сквозь очки. Нам бы утешать друг друга, а мы ни разу и словом не перекинулись. На одной щеке у капитана был чудовищный шрам, память о Гейдельберге, и я нередко думал, как ему, наверное, хотелось, чтобы Раффлс тоже побывал там, чтобы и ему досталось. Не могу сказать, чтобы у фон Хойманна совсем уж не было светлых минут. Несколько раз в день Раффлс позволял ему принять участие в разговоре, но с тем лишь только, чтобы доставить себе низменное удовольствие оборвать на полуслове, когда бедного капитана уж слишком «заносило», — он так именно и сказал мне, когда я упрекнул его без всякой задней мысли в некорректном поведении по отношению к немцу на немецком судне.
— Тебя же возненавидят на пароходе!
— Один только фон Хойманн!
— Но есть ли в этом смысл, если именно он тот самый человек, которого мы собираемся обчистить?
— Самый прямой. Набиваться к нему в приятели могло бы стать роковой ошибкой — слишком тривиально.
Это меня утешило, вселило надежду, почти успокоило. Я ведь стал бояться, что Раффлс забыл о самом главном. Мы уже приближались к Гибралтару, а о деле еще и слова друг другу не сказали от самого Солента[1]. Я так и высказал ему это, но Раффлс лишь с улыбкой покачал головой.
— Да у нас еще уйма времени, Кролик, уйма времени. Пока мы не пришли в Геную, нам и делать ничего не нужно, а там мы будем не раньше воскресенья к вечеру! Путешествие только начинается, времени впереди еще много, так что давай получать удовольствие, насколько это возможно.
Разговаривали мы после обеда, стоя на верхней палубе, и Раффлс, все время внимательно поглядывавший по сторонам, вдруг сделал шаг в сторону и мгновенно исчез. Я отправился в курительную комнату подымить и почитать в уголке, а заодно понаблюдать за фон Хойманном, который вскоре и объявился — чтобы попереживать в другом углу.
В разгар лета мало кого соблазняет плавание по морю — на «Улане» действительно было не так уж много пассажиров. Правда, на верхней палубе и кают было маловато, только по этой причине я смог поселиться вместе с Раффлсом. Я мог бы получить отдельную каюту внизу, но мне необходимо было быть наверху. Раффлс требовал, чтобы я на этом настоял. Итак, мы были вместе, хотя зачем — я так и не понимал.
В воскресенье днем, когда я нежился на своей койке внизу, ко мне подошел Раффлс.
— Ахилл грустит на своем ложе?
— А что еще остается делать? — потягиваясь и зевая, ответил я. Однако про себя отметил добродушие в его тоне и решил, что этим надо воспользоваться.
— А я знаю что, Кролик.
— Шутишь?
— Серьезно, с сегодняшнего вечера начинаются дела поважнее.
Я спустил ноги с койки, сел прямо и был весь внимание. Каюта наша была закрыта, штора на открытом иллюминаторе — задернута.
— Мы придем в Геную еще до захода солнца, — продолжал Раффлс. — Именно там все и нужно сделать.
— Так ты все-таки собираешься это сделать?
— А разве я когда-нибудь говорил, что нет?
— Да ты вообще об этом мало что говорил.
— И совершенно сознательно, дорогой Кролик: зачем портить такое путешествие деловыми разговорами? А сейчас самое время — или в Генуе, или нигде.
— На суше?
— Нет, на борту, завтра ночью. Можно и сегодня ночью, но лучше завтра, чтобы, если возникнут осложнения, мы смогли удрать первым утренним поездом. Когда корабль отчалит и фон Хойманна обнаружат мертвым или без сознания, мы будем уже далеко.
— Только не мертвым! — воскликнул я.
— Конечно-конечно, — заверил Раффлс. — В таком случае нам и удирать-то не надо будет, но если все же придется, то лучше действовать в тот день, когда отплывает корабль. Надеюсь, вообще к силе прибегать не станем: применять силу — значит расписываться в собственной полной некомпетентности. За все эти годы, что ты меня, Кролик, знаешь, сколько раз я прибегал к насилию? Пожалуй, ни разу; но всегда был готов убить противника, если бы до этого дошло.
Я поинтересовался у Раффлса, как он предполагает незамеченным пробраться в каюту фон Хойманна, и, хоть в нашей каюте с задернутыми шторами был полумрак, я заметил, что у него просветлело лицо.
— Лезь сюда, Кролик, на мою койку, и сам все увидишь.
Залезть-то я залез, но увидеть ничего не увидел. Раффлс протянул руку и постучал по вентилятору, своеобразной дверце на стене над кроватью, примерно восемнадцати дюймов в длину и вполовину меньше в ширину. Она открывалась внутрь вентиляционной шахты.
— Вот это, — сказал он, — дверь к нашему богатству. Можешь открыть ее, если хочешь, но много ты не увидишь: дверь широко не открывается, но если открутить пару винтов, все будет в порядке. Шахта, так сказать, не имеет дна — ты проходишь под ней каждый раз, когда идешь мыться, — а наверху упирается в световой люк на мостике. Поэтому надо действовать, пока мы будем стоять в Генуе, потому что в порту караул на мостике не выставляют. Вентилятор в каюте фон Хойманна расположен так же, как и у нас. Там тоже придется отвинтить пару винтов.
— А если кто-нибудь заглянет снизу?
— Весьма маловероятно, чтобы в это время кто-нибудь захотел это сделать, настолько маловероятно, что я думаю, можно рискнуть. Нет, я не могу пустить тебя туда покараулить. Самое главное — чтобы нас никто не видел, после того как мы уйдем спать. На верхней палубе караул несут юнги, вот они-то и должны быть нашими свидетелями. Черт возьми, это будет такая загадка, которой еще никто не загадывал!
1
Солент — пролив, отделяющий остров Уайт от Англии.