Фамильные ценности

Так оно и оказалось. У синьорины Брунамонти не было приятеля. Тереза говорила, накладывая крем на лицо перед сном:

— Не то что я в этом уверена, это ведь было несколько месяцев назад. С тех пор она могла найти себе молодого человека.

— Ее фотография тоже была в статье или только фото ее матери?

— Только матери. Статья была о ней.

— Что это был за журнал?

— «Стиль». Глянцевый, довольно дорогой.

— Я закажу экземпляр. Хочу посмотреть.

— М-м. Выключи свет со своей стороны. Ты ничего не заметил?

— У тебя новая ночная рубашка?

— Да нет же! Этой уже несколько лет. Ты невозможный человек. К следственной работе надо привлекать женщин, знаешь об этом?

— Да. — Немного погодя он добавил: — Я не следователь, я человек, который помогает людям находить украденные мопеды.

— И их матерей.

— Это дело капитана. Я просто веду дружеские разговоры с семьей, налаживаю с ними добрые отношения. Между прочим, что я должен был заметить?

— Слышишь? Ветер утих.

7

— В то утро погода переменилась: впервые ледяной ветер не исхлестал мне лицо в ту же секунду, как я высунула голову из палатки. Я уже стала привыкать к этому и даже с нетерпением ждала этого мгновения, потому что это были реальные ощущения, сильное, бодрящее прикосновение, которое проникало в мой уединенный темный подводный мир. А потом холод заставлял меня радоваться возвращению в мою тюрьму, и я сворачивалась калачиком в сохранившемся тепле между спальным мешком и пальто. Но когда я выползла наружу тем утром, появилось чувство пустоты. Воздух пах немного иначе, землей и сыростью, стало гораздо теплее. После обычных утренних процедур я села у входа палатки и выставила наружу ноги, обутые в ботинки. Моя последняя победа. Я была так аккуратна, спокойна и послушна, что теперь получала ботинки каждое утро, и цепь протягивалась и запиралась поверх них, поэтому я могла выходить наружу, вместо того чтобы пользоваться судном в палатке. Я шла вдоль цепи, туго натягивая ее до тех пор, пока не подходила к дереву, и мне приносили судно.

Не знаю, как вам объяснить, что это для меня значило, но, поверьте, это возвращало мне чувство, что я человек, чувство, которое я совсем было потеряла. Я брала с собой куски туалетной бумаги и влажные салфетки, чтобы протереть руки и тело. Меня не слишком беспокоило, что я проделывала все это на глазах людей, которые меня охраняли, возможно, потому, что я не видела их и не слышала. У меня было ощущение, что я прячусь в своем личном мирке. Потом я садилась у входа палатки и завтракала. Мне крошили хлеб в кофе с молоком только первые два или три дня, чтобы легче было глотать. Наверное, им просто не хотелось кормить меня с ложечки. Как-то я попросила разрешения поесть сама и почти все пролила. Помню, как жидкость и размокшие кусочки хлеба скользили по шее на грудь. Тогда у меня не было другой одежды. Лишь значительно позже мне принесли спортивный костюм.

Поэтому утром я снова с трудом глотала резиновый хлеб и жесткий пармезан. Хуже всего, что я даже не могла пытаться жевать подольше, потому что они торопились и держали передо мной тарелку. Но даже так — каким же наслаждением было сидеть почти на улице и вдыхать свежий воздух! Я старалась не поднимать лицо к небу, ловя тепло утреннего солнца, потому что это расценивалось ими как «игра в сыщика»: когда я один раз так сделала, мою голову с силой опустили вниз.

Тяжелая цепь на лодыжке всегда была слишком туго натянута, и через несколько дней я была почти уверена, что там образовалась рана. Однажды утром я попросила Лесоруба взглянуть на нее, и на следующий день он наложил какую-то мазь. Попозже он сделал повязку с пластырем на лодыжку, а на цепь надел пластиковую трубку, какие надевают на велосипедные цепи, чтобы продлить срок их службы. Почему бы им просто не ослабить мою цепь? Какая нелепость. Я решила, что в следующий раз попробую получить яблоко или еще какую-нибудь свежую еду — мне нужны витамины — и хотя бы маленький кусочек мыла. Дождалась возможности и поговорила с Лесорубом, когда он остался один. Пока я попросила только яблоко. Одна просьба за один раз. Мыло не так важно.

К этому времени я пришла к выводу, что обычно к вечеру возле меня остается только двое охранников, и Лесоруб — чаще других. Днем среди присутствующих частенько появлялся какой-то босс. Я знала это, хотя ко мне он никогда не подходил. Все боялись его: иногда, когда я просила Лесоруба о каких-нибудь новых уступках, он отвечал, прижавшись губами к моему заклеенному уху: «Не могу. Босс не велел». Я была совершенно уверена, что он не лжет.

Я поняла и кое-что еще. Например, мой слух, привыкнув к затычкам, начал различать звуки и узнавать их новое, приглушенное звучание.

«Пш-ш, пш-ш, пш-ш» — звук как от капавшего в уши воска, но на расстоянии. Охотники! Неудивительно, что мои похитители не решились подавать друг другу сигналы выстрелами. Вспоминая, как мы пробирались сюда на четвереньках, я поняла, что охотники могли ходить на кабана и, конечно, у них была свора собак. Я проводила — или тратила — часы, представляя, как они случайно обнаружат наше укрытие, следуя за любопытными собаками. Я сочиняла десятки сценариев, которые заканчивались моим освобождением. Я даже точно выбрала момент, когда смогу рискнуть и закричать: «Помогите! Помогите!» Но реальность каждый раз разбивала мои иллюзии, и на это были две причины. Во-первых, даже если они обнаружат лагерь и увидят моих вооруженных стражей, они наверняка подумают, что это просто компания других охотников, и пойдут своей дорогой. А во-вторых, и это куда труднее объяснить, я обещала Лесорубу, что буду хорошо себя вести и молчать, — это необходимое условие моего выживания, которое он, в свою очередь, гарантировал. Если бы охотники обнаружили меня в первые дни моего плена, я бы вопила изо всех сил. Но не теперь. Меня подавили. Я дала слово. Я бы промолчала.

«Пш-ш, пш-ш, пш-ш». В те дни, когда раздавались эти звуки, мои стражи бывали раздражительны, все, включая Лесоруба. Через некоторое время я вспомнила, что охота запрещена по вторникам и пятницам. Сама я никогда не охотилась, но у нас маленький домик в деревне, и я позволяла Тесси побегать свободно только в эти дни. Мне попадалось так много убитых собак, порой застреленных случайно, порой нарочно. В дни, когда не было охоты, я напряженно вслушивалась, дожидаясь, пока Лесоруб останется один: частично из желания человеческого общения, ну и, конечно, для того, чтобы добиться каких-нибудь маленьких уступок.

К тому времени как я разобралась в ситуации с охотниками, меня стали лучше кормить. Лесоруб объяснил: когда обнаружилось, что по ошибке вместо моей дочери похитили меня, было много споров и возникли проблемы с деньгами. По очевидным причинам он не посвятил меня в детали, только сказал: «Действительно облажались».

Спустя некоторое время босс решил извлечь пользу из новой ситуации и вложить несколько тысяч лир в то, чтобы сохранить мне жизнь. Я сказала бы даже, сохранить жизнь всем нам, потому что мои стражи ели и пили то же, что и я, и долгое время у нас не было ничего, кроме хлеба, пармезана, вина и воды. Но однажды утром чудесный аромат готовящейся еды просочился в палатку, и, когда молния открылась и я вылезла наружу, на моем подносе стояла тарелка с чем-то горячим. Это были спагетти с томатным соусом! Я чувствовала аромат чеснока, обжаренного в оливковом масле. Лесоруб положил мне в правую руку ложку:

— Я тебе их порезал. А то, если станешь есть вилкой, все останется в тарелке. Бутыль справа от тебя.

— Спасибо! — искренне поблагодарила я. Спагетти и красное вино! Но я не сумела съесть много, хотя поначалу запахи разбудили аппетит и растопили комок ужаса, который сжимал горло. К этому времени я просто хотела жить, даже если придется жить так, как сейчас. Я отчаянно старалась впихнуть в себя еду, чтобы выразить свою признательность. А то в следующий раз они не станут беспокоиться, а мне обязательно надо нормально питаться, чтобы сохранить силы. На вкус еда была превосходна, но челюсти скоро окаменели, нестерпимо заболели уши, а съежившийся желудок протестовал.