Страница 3 из 46
«Глаз», старье, больше двадцати лет. Закончится к полуночи.
Корнелия посмотрела на аляповатые часы над книжной полкой — трехмачтовое судно, на корпусе циферблат, словно протаранивший его в открытом море. Без четверти двенадцать.
— Одиннадцать сорок пять. Еще пятнадцать минут! — взволнованно воскликнул Хафнер. На балконе, выходившем на Эбертанлаге, осталось место только для него. Балконом пользовались редко — из-за транспортного шума. Теперь же он сам извергал ракеты, искрился бенгальскими огнями, гремел от взрывов всевозможных пиротехнических штучек. Все это было принесено Хафнером — да, он это «собирал для подходящего случая».
Своей детской радостью Хафнер ухитрился заразить почти всю компанию, даже Бабетта забыла про свою внутреннюю эмиграцию. Хотя официально она, разумеется, лишь хотела «разок взглянуть на безрассудного самоубийцу».
— Я покажу этим снобам из Старого города, где раки зимуют, они еще попросятся после этого в Багдад в поисках тишины, я…
Лишь Тойер и Зенф не захотели разделить общее ликование. Хозяину дома надоела бурная риторика неуемного коллеги, и он закрыл двери в коридор и на кухню.
— Я никогда не мог терпеть пальбу, — признался Зенф, потягивая белое вино.
— Я тоже. — Тойер не очень твердой рукой подлил себе красного.
— Вообще-то обычно я не пью, — продолжал Зенф и умиротворенно пробулькал первые такты национального гимна.
— Я тоже, — солгал Тойер. Впрочем, что значит «пить»? Все зависит от определения.
— Я не люблю говорить «я тоже», — с томным видом заявил Зенф.
— Я тоже, — подтвердил Тойер. Изгнанник из Карлсруэ хихикнул; невольно рассмеялся и Тойер.
— Вы и раньше так? — осторожно поинтересовался Зенф. — Ну, вот так вместе праздновали? Когда меня еще не было с вами.
Тойер покачал головой:
— Во всяком случае, нечасто. Когда мы закончили наше первое расследование, вот тогда мы это дело отметили. Но в то время мы все были холостяками, кроме Штерна… Да! У меня же была приятельница — совсем забыл! Вот балда!
Зенф допил свой бокал:
— Я-то точно балда: ведь я на машине приехал! Ладно, оставлю ее. Осчастливлю парковщиков, заплачу. Иногда это даже приятно, появляется ощущение собственной значимости. Парковщиков так редко радуют. Иногда мне их даже жалко.
— Парковщиков? Думаешь, они такие несчастные?
— Нет… А знаете что: если бы Штерна не подстрелили, я бы сейчас тут не разговаривал с вами.
Тойер почувствовал, что праздничное настроение как рукой сняло.
— Если бы моя жена не погибла, — буркнул он, — то и я бы тоже не здесь сидел. Что толку говорить о таких вещах? В жизни всякое бывает.
Зенф посмотрел на задний двор:
— Да, точно. Всякое бывает. Я тоже сказал себе так, когда мой отец умер с голоду в кабинке клозета.
— Ведь врешь!
— Точно, наврал. Ради красного словца. Раздался грохот взрыва. Тойеру показалось, что он расслышал, как звякнула посуда в буфете:
— Что это было?
— Новый год, — равнодушно констатировал Зенф. — Примите мои поздравления.
Тойер рванул дверь в коридор, чтобы, проявляя чудеса героизма, спасти из ада хотя бы своих дам. Явно это дело рук Хафнера! И тотчас услышал:
— Ну, это только начало! Вот сейчас шарахнем так шарахнем! Внимание!
Хозяин дома поспешил вернуться на кухню.
Корнелия лежала в постели, но ей не спалось. Было часа три, а может, и больше. Сердце бешено колотилось. Прежде с ней так бывало, когда родители куда-нибудь собирались. Как только в замке поворачивался ключ, наступал покой. Теперь же родителей никогда не будет дома, не важно, тут отец или нет. Отчего же ощущение покоя не приходит?
Она попыталась отвлечься от горьких мыслей. Как там все было? В той задаче, которую учитель математики задал маленькому Гауссу, а юный гений тут же нашел формулу? Суммировать все натуральные числа от единицы до ста… Половину такого ряда чисел умножаем на единицу плюс общее число… То есть сто с… Нет…
Нет, не помогло, сна ни в одном глазу.
Она села за письменный стол, чувствуя холод, но она и хотела мерзнуть. Достала из ящика свой дневник и открыла его.
30.12
Сегодня я бродила по берегу моря, тренировку прогуляла. Домой возвращаться не хотелось, кто знает, может, он привел домой Беату.
…Нет, кажется, так: сумма каждой пары слагаемых, которые одинаково отстоят от концов ряда, равна сто одному, а таких пар в два раза меньше, чем слагаемых. Выходит, что искомая сумма равна…
Дальше вычислять ей расхотелось, и она взялась за ручку. 1.1.2004
Я хочу умереть, — написала она красивыми готическими буквами.
Я хочу умереть, — повторила она фразу мелкими обыкновенными буковками-карликами, вдавленными в бумагу.
И еще раз — размашисто, с наклоном — врачебным почерком: Я хочу умереть.
В четыре ушел последний гость, Хафнер, если слово «ушел» применимо для описания его заплетающегося ковыляния. Пьяненький Тойер лежал в постели и, полусонный, полуприкрыв веки, смотрел, как раздевается Ильдирим.
— Не прикидывайся, я знаю, что ты подглядываешь, — хихикнула она. — Но голышом я все равно спать не лягу: поясница болит. Надену ночную сорочку, и ты залезешь на меня, как это делали в пятидесятые.
Произнесла она это без подтекста, но Тойер почувствовал обиду: ведь он был дитя пятидесятых. Хуже того: родился 3 февраля 1949 года в клинике «Салем», чудом избежав щипцов.
Ильдирим рухнула на постель, очевидно, забыв про осторожность, и у нее вырвался тихий стон, тронувший комиссара.
Она прижалась к нему:
— Неспокойно на душе. У Бабетты высокая температура. В пятницу все врачи заняты до предела, а в неотложке на Эппельхеймер, по-моему, работают одни урологи-неудачники. Явится вот такой со стетоскопом прослушивать легкие.
— Они ведь ничего в легких не смыслят. — Тойер уже почти спал.
— Верно, Йокель. Блестящая мысль! Это я и имела в виду. Что не их профиль. — Тут она ласково погладила его глупую голову.
Хорошо…
— Ближайшие дни должны быть спокойными, — шепнул он. — Мы все вылечим…
Дальнейшие обещания он прошептал на ухо своей подружке, нет, он не повторит ошибки, которую совершил на Рождество, он не заснет, когда она с ним разговаривает, она ведь знает, что он засыпает тогда, когда говорит сам, а это совсем другое дело… Он увидел, как медведи и дикие кабаны вместе бурно празднуют Новый год, а одна свинья надела красные кружева и выстукивает копытцами чечетку под лихую песенку, которую распевает марабу во фраке из серых перьев…
2
В автобусе осталось свободным только одно место на заднем сиденье, рядом с Анатолием. Через проход, на двойном сиденье, лежали сумки, не уместившиеся в багажном отделении. Чего-то в этом духе Корнелия и ожидала — во всяком случае, русский парень тоже выглядел невесело. Она прикинула, не снять ли сумки, чтобы сесть отдельно, но это выглядело бы демонстративно невежливо. Вздохнув, она плюхнулась на свободное кресло и посмотрела на своего вынужденного соседа. Она знала, что многих раздражает ее тяжелый взгляд, но ей было наплевать. Во что это он вырядился? Вельветовые брюки коричневого цвета, какие-то отстойные ботинки, пуловер с высоким воротом и серый анорак с последней распродажи.
— Не нужно так на меня смотреть, — сказал он. — Ты что, хочешь к окну?
Она помотала головой. По проходу пробирался Фредерсен.
— Что такие кислые? — с наигранной бодростью спросил он.
— Где вы только автобус такой выкопали? Какой-то средневековый, — заныла Анди. — Я думала, мы поедем на двухэтажном.
— Ну, дорогая моя, — засмеялся Фредерсен, — на те огромные деньги, которые я выколотил из вас, надо было, видно, арендовать лимузин!
Корнелия терпеть не могла такие учительские шуточки. Впрочем, когда у них дома бывали гости, ее отец вел себя точно так же. По-видимому, они оба научились этому в университете.