Зал ожидания

Для того чтобы лучше рассмотреть портрет и чтобы показать полное свое сочувствие, Анюта подошла поближе к этажерке. Молоденький лейтенант строго смотрел из светлой рамочки, и даже на портрете заметно было, что строгость эта у него от молодости.

— Мальчик совсем еще, — вздохнула Анюта.

— Когда я с ним познакомилась, он был уже капитаном. А это он сразу после курсов, в самом начале войны. Другой карточки у него не нашлось. — Юлия Ивановна, погладила астру и положила руку на Анютино плечо. — Не нашлось другой. Так вот и остался человек восемнадцати лет в рамочке, в памяти, в печали моей. Да еще доченька — живая радость.

Она и голову прислонила к Анютиному плечу, словно доверила и ей какую-то малую часть легкой своей печали и живой радости. Эта молчаливая доверчивость растрогала Анюту.

Она тоже совсем неожиданно для себя обняла Юлию Ивановну и угрожающе проговорила:

— Ничего, проживем и так.

— Ну, конечно, ну конечно, проживем! — обнадежила Юлия Ивановна. — Вы такая молодая еще и здоровая, и очень я рада нашему знакомству. Сама не знаю почему, а только мне очень хочется полюбить вас, как сестру.

Взволнованная таким неожиданным признанием, Анюта ничего не ответила. Никто еще и никогда не говорил с ней так сердечно, и тем более о любви. Она долго молчала и этим обеспокоила Юлию Ивановну, которая просто не переносила молчания, даже самого непродолжительного. Юлии Ивановне даже показалось, будто суровая хозяйка не одобряет ее внезапного порыва, и очень удивилась, услыхав ее голос, приглушенный тоской:

— А мне и в рамочку-то поставить некого…

— Ну и что? Сейчас некого, а потом вдруг и найдется;

— Нет уж. Сами видите, какие крали в одиночестве живут. Нет, никогда я себе ничего такого не ожидала, а уж теперь и подавно. Теперь так все сложилось, что я окончательно во всем разуверилась.

— А что же это вдруг у вас сложилось? — спросила Юлия Ивановна с таким строгим вниманием, словно у больного, которому неожиданно стало хуже.

Никогда еще Анюта никому не рассказывала про свою любовь, хотя знала, что скрывать нечего, что разговор уже идет по всему поселку.

— Одного человека пожалела, — проговорила она с такой ненавистью, словно отомстить хотела самой себе за свою слабость или за свою любовь, потому что только любовью обманутая женщина может так возненавидеть себя и свою слабость.

И это Юлия Ивановна сразу поняла.

— Полюбили? — спросила она, и глаза ее так весело и ожидающе вспыхнули, словно она не заметила Анютиной ненависти.

— Да какая же может быть любовь? — снова спросила Анюта с ненавистью, но тут она заметила, что братишка прислушивается к их разговору, и замолчала.

Юлия Ивановна тоже это заметила и ни о чем больше расспрашивать не стала. И только потом, когда Федор ушел к себе, а Катю, совсем уже сонную, мать за ширмой раздевала и укладывала в постель, Анюта проговорила:

— Человек этот, которого пожалела, человек этот, скорей всего, — я сама. Себя пожалела прежде, а потом уж его.

— Да, да, — сказала за ширмой Юлия Ивановна.

Уложив дочку, она вернулась и села напротив Анюты, приготовившись выслушать все с тем сочувственным вниманием, с каким привыкла выслушивать жалобы своих пациентов. Она знала, что, если человек все скажет о своих болезнях, хотя бы даже и о тех, какие он сам напридумывал, тогда ему от одного только внимания станет легче. Больные очень любят, когда им сочувствуют. Тогда они делаются послушными и покорными. Это Юлия Ивановна очень хорошо знала. Она сидела, склонив голову на молитвенно сложенные свои мягкие, пухлые сестринские ладони, такие мягкие и такие ловкие, заглядывала в усталые Анютины глаза. И сама мягкая, ловкая, участливая, готовая к откровенному, душевному разговору.

— Нет, — проговорила Анюта, глядя в свои обветренные ладони, лежащие перед ней на столе, как в книгу, которую она собиралась перечитать. Голос ее погрубел. — Нет, ничего такого, на любовь похожего, должно быть, у нас и не было. Да, наверное, вы его знаете? Геночка Куликов. А может, и была любовь, так скоро все совершилось, что я и не поняла. Да и теперь не понимаю. Мужику под тридцать, а он все Геночка. «Геночка, сыграй вальсок…» — девчонки покрикивают.

— Гену Куликова я не знаю. — Юлия Ивановна подлила вина в бокалы. — А фамилия знакомая. Его мама, она кто?

— Врачиха она.

— Ну, тогда знаю ее и очень хорошо. Врач отличный. Вот только красотой своей с малолетства и на весь век ушиблена так, что и сейчас еще играет. А ведь не молоденькая.

— Ума у нее хватило сына до того набаловать, что он почти что алкоголиком сделался. Доигралась с красотой-то своей.

Услыхав такое резкое осуждение в Анютиных словах, Юлия Ивановна встревожилась и примирительно заметила:

— Мальчик. Ему мужская рука требуется…

Это замечание заставило Анюту призадуматься: мальчик. А Федор? Тихий он какой-то, спокойный не по-мальчишески. Как он жить-то будет в наше, очень уж беспокойное, время? Жизнь — мать-мачеха, на ласку скупа. Призадумалась Анюта, но тут же вспомнила, как Федор на днях перед мужиками-шабашниками за нее вступился, и немного успокоилась. Смирный-то он смирный, но только пока его не заденут. И силенкой не обижен, и характером. Так что никакой нам не требуется «мужской руки». Сами справимся.

Подумав так, Анюта загрустила и рассказала о своей странной любви:

— Я все думаю, как у нас все необыкновенно произошло: показалось мне, будто мне музыка его полюбилась. Я, сами видите, вроде бы совсем и не чувствительная, а вот как меня схватило. Ну прямо, словно девчонка, и сама к нему побежала.

— Это любовь, — заверила Юлия Ивановна. — У вас любовь была, самая настоящая. Это уж без сомнения.

— Да, конечно, была любовь. Да. Сама я виновата, что не удержала. Мне бы под машину кинуться, под «скорую помощь»… Говорят, от любви еще и не то делают.

— Не от любви это делают, а от отчаяния, когда не получается никакой любви. А у вас все так хорошо получилось. — Поглаживая Анютину руку, Юлия Ивановна говорила: — Вижу, все у вас было. Вся как ты разгорелась от одного воспоминания. — Она и сама не заметила, как начала разговаривать с Анютой совсем по-родственному, как с младшей сестрой, попавшей в беду.

И Анюта тоже этого не заметила, но почувствовала к своей новой знакомой такое расположение, что тоже стала говорить с ней совсем открыто, ничего уже больше не тая.

— Я тебе все скажу. Все. У меня ведь от него, вот тут…

Она приложила руку к своему животу. И Юлия Ивановна положила свою руку на горячую Анютину ладонь.

— Который месяц? — деловито спросила она.

— Не знаю. Если сразу, то второй должен быть.

— Ну, вот и хорошо, — так же деловито и озабоченно сказала Юлия Ивановна. — Будет тебе память о твоей любви. Теперь он к тебе привязанность почувствует, и даже если не придет, не вернется, то память останется и утешение в будущих годах.

— А я собиралась…

Юлия Ивановна сразу догадалась, что собиралась сделать Анюта, и заговорила очень решительно:

— И не думай. Тебе родить обязательно надо. От тебя здоровое племя пойдет. Ты вон какая. И воспитать сумеешь с твоим характером. А я тебе во всякое время помощница, и ты это знай.

Она гладила Анютины плечи, заглядывала в глаза и все говорила тихим веселым голосом о том родном человеке, который родился от любви и заботливо тобою выращен. За ширмой тихонько посапывала Катюшка, как бы подтверждая материнские речи.