Друзья детства

С огромным нетерпением я ждал, когда опустится занавес, чтобы проверить, ошибся или нет. В голову хлынул целый поток воспоминаний, а также чувство досады, огорчения, но все же я был бы счастлив, если б не ошибся в своих предположениях и встретил бы того самого друга, который всей душой рвался к сцене и хотел потащить с собой не меньше, чем всех мальчишек и девчонок нашего городка, нашей Раковки.

И через несколько минут, когда еще не улеглись бурные аплодисменты зала, я уже был за кулисами и не только за кулисами, но и в объятьях Кивы. Мы оглядывали друг друга, точно какое-то чудо. Смеялись и плакали, не скрывая и не стесняясь своих слез, не обращая внимания на окружающих, которые на нас смотрели с любопытством. Он быстро снял грим, переоделся, и я увидел постаревшего и сильно поседевшего земляка – друга детства, со всеми присущими ему чертами, жестами, говорком, врезавшимися мне в память с тех самых лет, когда мы с ним в нашем городке творили чудеса.

Но так показалось мне с первого взгляда. На самом же деле он оказался совсем другим. Все его тело было в шрамах от пуль и осколков.

Пока он умывался, приводил себя в порядок, мотался за кулисами, отдавая какие-то распоряжения, мне рассказали, что он совсем недавно вернулся из полевого госпиталя, где находился между жизнью и смертью несколько месяцев. С группой актеров целый год ездил он по фронтам, выступал перед солдатами и во время одного концерта на переднем крае был тяжело ранен во время сильного артобстрела и чудом уцелел. Теперь снова готовится выехать с бригадой на фронт. Вечный бродяга. Не сидится ему на месте. Все что-то придумывает, организовывает, сам не ведает покоя и никому покоя не дает.

И я подумал, что время мало изменило человека. Таким, каким он был, таким и остался.

Он посмотрел на мои погоны, ордена и медали, висевшие на кителе, и сказал:

– Знаешь, дорогой, хоть бы скорее, кончилась война и ты снял с себя мундир. Я тотчас забрал бы тебя в наш театр. Несколько актеров нашей труппы недавно разъезжали по фронту с концертами, и двое погибли. Чудесные ребята. Вот бы ты к нам пришел! Нам так нужны люди!

Я громко рассмеялся:

– Что ты, Кива дорогой, забыл, что еще тогда я дал себе зарок никогда не быть артистом? А я, как тебе известно, человек слова. Время меня не испортило и не переделало.

Мы вышли из театра. Улицы были пустынны. Где-то вдали звенели трамваи и колеса скрежетали на поворотах. Дул сильный ветер.

На отдаленной окраине города, там, где над сизым фоном неба вырисовывались громады заводских цехов и тучных заводских труб, сверкали зарницы электросварки и пламя бушевало над литейными.

Мы шли рядом, прижавшись друг к другу, погруженные в тревожные думы. Надо было собраться с мыслями. Столько хотелось сказать, а мысли теснились в голове, и никто не мог почему-то заговорить первым.

Мы остановились возле полутемного зала ресторана, где бородатый швейцар уже выпроваживал последних посетителей. Узнав известного актера, видимо, завсегдатая этого заведения, старик оживился и, широко распахнув перед нами двери, поклонился низко.

Мы выбрали столик в углу, чтобы никто не мешал. Нам столько надо было сказать друг другу, столько вспомнить.

Видно, ничего особенного теперь в ресторане заказывать нельзя было – ни дорогого вина, ни крепких напитков, ни вкусных закусок. Но какое это имело значение? Нам нужен был только спокойный уголок.

Официант, позабыв о других своих клиентах, поспешил к нам, учтиво поздоровался, и мне в эту минуту показалось, что перед нами тот самый дяденька из ресторана «Франция» в далеком городке Раковке, где мы некогда прокутили с другом почти целый миллиард.

Официант быстро принес нам по стопке водки, которая тогда была на вес золота, кое-какую закуску и с извиняющимся видом, – мол, к сожалению, больше ничего не можем предложить даже таким дорогим гостям, – отошел в сторону. И Кива Мучник кивнул ему головой – мол, спасибо, что ты все понял правильно.

Мы подняли свои бокалы, и тут неожиданно мой друг детства громко расхохотался. Пожалуй, в, эту минуту мы оба вспомнили посещение ресторана после первого неудачного нашего спектакля на сцене в конюшне балагулы Файвиша.

И я, глядя на него по-прежнему влюбленными глазами, сказал:

– Послушай, милый мой, а мы не пропиваем миллиард, вернее, быка, что твой отец собирался приобрести для бедных и несчастных наших земляков? Не повторится ли та далекая история?

Мы громко хохотали, и посетители смотрели на нас как на сумасшедших или на пьяных, хоть мы были, как никогда, трезвы и взволнованны. Просто мы смеялись от счастья, – шутка ли, через столько лет встретиться и вспомнить былое, что неизменно остается, – хочешь ты этого или не хочешь, – на всю жизнь…