Дети мёртвых

Двойница исчезла, но всё-таки она задела Карин и уже внесена в водительское штрафное свидетельство машины Карин, которое теперь на материнском поводке ведёт вниз, и там Карин будет задержана. Может, из этого что-нибудь и выйдет, но тоже не будет любимо. Те, кого мы любим, позволяют себе решительно много лишнего, разве я не права? Карин бредёт сама в себе по пояс к берегу. Её вид снова может быть исчерпан. Коккер-спаниель, бесхитростный, как спящий младенец, золотой, как листва перед тем, как опасть, звонко лает вниз, взыскуя внимания дачницы. Там ведь лежит госпожа Френцель, мы спешим за ней. Сытое животное ненасытно скачет вокруг, показывая дорогу, которую и так все видят. Голоса громко стрекочут, как вертолёты, являя собой негатив к этому позитивно настроенному животному. Что, госпояса Френцель сорвалась? Так прямо и рухнула? Вот это сенсация. Издалека множатся крики жизни, мы слышим, как они дают справки о привычках и обычаях избалованной собаки. Карин сорвалась вниз, но теперь она снова пытается встать на четвереньки, слава богу. Несколько взволнованных женщин, подоткнув подолы, следуя порывам светломастного животного, спускаются по узкой тропинке к сорвавшейся женщине. Быть животным — это значит погибнуть от ласк и потом возродиться в бесчисленных плюшевых версиях, собака с тявканьем прыгает вперёд. Женщины сползают, карабкаются вниз, они машут руками и восклицают, запутавшись в верёвках своих речей, как Лаокоон в своих сыновьях. Наша Карин снова вернулась домой, только не знает, откуда и всколькером. К ней старательно подлизывается белокурая бестия, тщетно, как и каждый день. Госпожа Френцель рассеянно гладит голову этого друга чужого человека, сама же она и себе-то чужая. Она выпрямляется с болью во всех конечностях, на неё налетают, расспрашивают, рукописно описывают. Только теперь, с сильным запозданием во времени, она слышит инфернальный лай собаки и треплет голову, которая её облаивает. Её подхватывают под руки, но она стряхивает с себя опорных кариатид, как во сне. Она может идти сама, хоть и с трудом, она лишь спустя несколько секунд замечает, что уже поднимается в гору, отпускные знакомые за ней, начеку, чтобы подхватить её, если она захочет куда-то в другое место, а не туда, куда ей положено. Карин Френцель взбирается вверх по склону, шум горного потока остаётся позади, и скоро она снова присоединяется к группе людей, которые так о ней беспокоились. Ястреб не управился бы скорее и получил бы за это немного мяса, омрачённый целым лесом.

ВЗГЛЯД, СПОТЫКАЯСЬ, ПОДНИМАЕТСЯ на ноги и видит, как люди с криками выпадают из последовательности «Всему своё время» — собрание жильцов, которые мать родную не узнают и поэтому своё чёртово семя носят на руках, — падшие ангелы, которые теперь с трудом выкарабкиваются и заливной щучкой выпрыгивают из-под стеклянного колпака. Стая осколков опускается в замедленной съёмке, кучка на полу: комната дышит! Комната надышаться не может молодой девушкой, которая снаружи, в коридоре, нагнулась к замочной скважине. Это немного рискованно — ломиться в чужую комнату, но риск — благородное вложение, когда в сберкассе собственного тела царит отлив, то есть когда там не накопилось никаких отложений. Гудрун Бихлер рискует лишь взглядом в комнату, про которую ей известно, что это её комната, и она видит сама себя, маленькую католическую вкладчицу из воцерковлённой молодёжи, и конкретно она видит, как кто-то у неё как раз чего-то берёт, штурмом берёт её высоту, её лыжную горку для начинающих, чтобы взволнованно на ней раскачиваться туда-сюда. Кто-то резко втачивал ей края. Снег сыплет, вырастает в несдвигаемый сугроб венерина холма. Волосы Гудрун взлетают вверх, подхваченные внезапным порывом ветра. Робкое чувство сползает с неё сквозь замочную скважину в комнату, где Нечто, без её долевого участия, будто руками робота, по велению впаренных ему честнословных журналов, при помощи пульта, неистово роется в природе Гудрун. Как будто грозу можно взять голыми руками. Как будто Гудрун одним только голым пребыванием там, снаружи, может развязать потоп бытия, которому ведь надо куда-то утекать, и она, нормальная молодая женщина, врывается в комнату, нашпигованная громоздкими тюками чувств, которые ей всё ещё дороги, хоть она и купила их из вторых или третьих рук. Эти естественные страхи. И как только им удаётся, на последнем издыхании, добраться до женщин, да ещё с таким опозданием? Мягкое приземление натыкается на жёсткое мясо, обложенное твёрдой пошлиной, законсервированное под постоянный процент и сберегательное. Что могут выбить из её ног мокрые прутья? Хотят их выставить в благоприятном свете? Безразмерные люди в мини-юбках! Разнашивающие себя, как новые, модные элементарные частицы одежды или обуви. Каждую секунду можно воспылать краснотой и потом свалиться. Лучшие умы, на которые вместо абажура нахлобучены квазирогожные юбочки, чтобы лучше оттенить светильник разума и чтобы господа могли прочитать в своих сберкнижках, сколько они смогли оторвать от себя. И что может поделать молодой господин председатель партии против так называемой элиты, если он и сам порой паренёк себе на уме? Вот и женская натура Гудрун возмущается, чувствительная, нежная, снежная, просто колоссальная гора, все её знают или читали о ней, никто не хочет вникнуть в неё, чтобы поправить, все так и норовят на неё залезть, и, как в солнечное утро, да, как в сегодняшнее солнечное утро, на ней нет ни накидки из дымчатой вуали, ни эластичного теста на хот-догах её ног. Немедленно в укрытие!

Конечно, это Гудрун, но такую сверхкороткую мини-юбку она бы ни за что не натянула. Но стоп! — ещё в старом Саргассо-Сараеве девушки дефилировали перед строгими аргонавтами-судьями в купальных костюмах, которые постепенно, но неотвратимо с них спадали. Щёлкали выстрелы, выпущенные на время, — не в обтянутое тканями, выращенными из молекул (тут мне приходит в голову: почему человеку приходится выводить так много рас себя самого и так много вариантов того, что само идёт ему в руки? Ведь они уже не лезут ни в какие рамки, которые мастер миров, нет, не мировой мастер, любезно предоставил в наше распоряжение. Молекулы — тоже вид нас, в жидком виде, а мы должны принимать их как данность природы, хотя мы их уже тысячи раз пересоставляли заново), купальное мясо в зале, они били гораздо дальше, в старых, скорбных женщин, защищенных лишь головными платками, совершавших последний обход, чтобы глянуть на последнюю козу на привязи, — смотрите не мигая, они остались лишь на фото, сапоги уже идут по их трупам, из которых загодя удалены стальные пружины юности, чтобы они никому не встали ненароком костью в горле; и Терминатор в неподражаемых «рэй-банах» и подражаемой причёской под гольф (или то была причёска под войну в Персидском Гольф-заливе?) утверждает свой ковбойский сапог посреди поля тел с победным чавканьем под каблуком! Если бы не эти журнальчики с картинками, тот молодой человек, универсальный солдат, который в глубине добродушной души даже спикает инглиш, и не знал бы, как мрачно он выглядел в такие мгновения. Взгляд устремлён во вторую камеру, которую мы разместили в зале: там прыгают размытые проекции людей, там в нас выстреливают эти кавернозные тела в своих трико, а мы можем оставаться при этом каждый сам по себе, осаждённые по самые фундаменты крепостных стен, но в принципе вне всякой опасности, если уж даже в осаждённом Сараеве дело дошло до выборов мисс, классной девочки! Да и на Западе, где солнце всё ещё заходит, они вполне мобильны, даже если ходят пешком, эти чудесные, совсем ещё целенькие, нераспечатанные баночки хрустких огурчиков! — тугие, зачарованные собственным, стопроцентно эластичным великолепием. Какое самообладание, а какое обладание; в этот момент — трах, бах, гром, вспышки молний, туш, все эти юные красавицы-купальщицы сквозь дым, поскольку плоть ринулась в битву между бикини, поднимается шум, мы не хотим умирать в этом закрытом городе, мы, дивы подиума, могли бы стать моделями, если бы успели, мы, создания, получившие блестящее, глянцевое образование и способные произвести на фото фурор. Каждая достойна настоящего воина, а если нет, то поп-певца или слаломиста (который не знает, где кончается его тело и начинается он сам)! Приличная куча снега, о которую так удобно вытирать ноги. По переулкам льётся кровь, но на подиуме чисто, шатко, валко, походка от бедра, — внимание, вот свежие, ещё не битые тела, пока до них не добралось наше негодование: сегодня они идут дюжина по цене одной, возьмите меня, а её прогоните! За всем этим прячется руль, который правит при помощи ног, он укрыт пышными волосами, одному нравится эта, другому та, чёрная, что изрыгает молнии и оплеухи… Грозные, как полки со знамёнами, они повелевают нами, королевы красоты, да, всё сплошь победительницы, уже потому, что отважились на марш! — на нос судна, украшенный надутым гребешком на волнах волос, закреплённых пенкой «Эланка». Их пенные борозды перепахали все бермудские треугольники, поросшие таким количеством волос, что под ними бездны не видать сквозь непроглядные толпы зрителей Саргассова моря. Мы покинем эту пустошь пенных закрепителей и посмотрим, что тем временем творится снаружи, откуда я включаюсь, вбиваю себе в голову и отвечаю по телефону.