Дети мёртвых

За короткое мгновение Гудрун осознала всё, что происходит. Она — это она сама, но она застряла на половине своего пути, ибо на раны её тела не наложили пластырь, и почва, на которой мы все стоим, грязь, глина, в которой покоятся мёртвые, решительно вывернута наизнанку. Эта земля хочет доказать: за слухами, которые постоянно возникают, ничего не стоит. Наше прошлое просто-напросто пусто, как и наши карманы. Была ли напрасной жизнь Гудрун? Кажется, она не только отнята у неё, но даже отдана другой! Вставать так тяжело. Она пытается встать на ноги, но это удаётся ей лишь наполовину, она встряхивает головой, но это не её преднамеренное движение, у неё такое чувство, как будто в ней весело прыгает рыба — туда, сюда и в Ничто, гоняясь за невидимым псом. Она видит, как Эдгар стоит, словно скала, на своей доске и делает из себя фильм: я из Австрии, поёт при этом австробородый, этот певец, который ещё раз заново изобрёл рок, чтобы тот милосердно заслонял певца от судьбы, как абажур заслоняет ночник. Потянешь за шнурок — и начинается рок. И этот пансионат для пенсионеров, ведущий прямиком в землю, превратился временно в своего рода дискотеку, его задачей стало делать музыку. Не упоминали ли мы в нашем рассказе одну группу тихих людей, которые сидели за столом у двери и выражали своими телами одобрение? Они как раз встали и стали протискиваться вперёд, к отдыхающим, ритмически прерывающим музыку аплодисментами, — что за веселье вдруг! — люди, которые тоже ставят сейчас своё уверенное выступление на службу хорошему делу, ибо свет скоро будет переведён в темноту, деньгами пожертвуют, имена и суммы будут вызваны на экран, и если выкликнут ваше имя, то вы должны, моя дама, мой господин, идти, как все, и выдать себя для нас. Мёртвые, в конце концов, тоже отдали от себя очень многих. Этот выход можно превратить в шоу, это знает зеркальная лестница, по которой Гудрун пытается двигать свои босые ступни. Ничего не выходит. Она крепко взросла, я имею в виду, вросла. Экран в опьянении счастья, поскольку имена жертвователей и жертвенниц крутят на нём свои пируэты. Под музыку, которая становится всё громче. Эти городские в своих старомодных костюмах, которые совсем не подходят сюда, хотя настроение у них, кажется, тоже превосходное: выходите вперёд, милости просим — нет, не милостыни! — теперь вам можно! проникнуть в покои чужих людей, к которым они тщетно стучались больше пятидесяти лет! Таковы правила соревнований в зале, мои дамы и господа, даже если вы сейчас скажете, что вы никого не ревновали. Вилфред, и Ганси, и Райни, и Вольфер, ужаснейший из всех, его имя пришло мне в голову, поскольку он иногда появляется на сцене в спортивном костюме для пробежек, который выглядит так, как будто из него отовсюду сразу выросла борода серны. Осторожно: они идут! Восторженные вопли, сигнал к громовым аплодисментам, выкрики, свист, это ведь последний раз, давайте будем снисходительны! Австровизг в этом австрийском кольце, по которому профессионалы больше не ездят, зато любителей хоть отбавляй, и они катаются друг с другом на машинках, эти годные к управлению транспортным средством, но быть просто годными им мало. Внимание, водитель класса В: мы в любое время снова поставим вам первоклассного водителя, вождя и фюрера! И даже ещё лучше, чем прежний, тот, с красивыми руками, подумать только! Кто мы против него, дичь. Она рвётся из клетки независимо от того, оставили дверь открытой или нет, она выскакивает, как из распахнутой ширинки, мясорубка, неистово прядущий шелкопряд, который тут же снова рвёт материю, сотканную им. Так, теперь кричащие гости зала загребают дверные и оконные рамы и впрягаются в иго времени, чтобы испортить ему борозду. Свет попал в них, действие раньше причины, помещение деформировалось от времени, они неистовствуют друг против друга, звёздные гости, каждый из них считает, что именно он сейчас завоевал зал для себя. Вот мужчина, который умеет различать цветные карандаши по вкусу, пробуя их на язык, протестует, поскольку теперь штатские, у которых, как всегда, и языки длинные, и пальцы тоже, подлизываются к нашим успешным отъезжающим, к престарелым спортсменкам, к спортсменам-инвалидам, которым тоже досталась толика медийной медицины, но сделала им только больнее, потому что им пришлось для этого сфотографироваться рядом со штирийским дубом. Рты медленно двигаются к глоткам урождённых местных; свой десерт, настоящую ванильную мечту получат и те среди нас, у кого лишь средняя фигура, но видное лицо. Все они в последний раз с оглушительным криком, смехом и воплями сами рождают себя на свет, с которого они сжили других, кто пытался вцепиться в борт спасательной шлюпки.

Шоу должно продолжаться, и сегодня на очереди вы, мои дамы и господа, камера захватывает вас, тогда как сами вы ещё не ухватываете решительность этого светового луча, который родился от вас и тем не менее теперь храбро направлен против вас. Время состоит из бесконечно длинных, тяжёлых хвостов плётки, которая ещё погуляет по нам. Каждая потеря идёт в это мгновение к концу и в то же время начинается, ибо мы снова имеем их, наших умерших подруг и друзей, наших любимых палатных кандидатов и кандидаток! Ничего, что они так долго отсутствовали, теперь мы смотрим на них глазами, полными ожидания, прикалываем наши светлые волосы, приказываем лесу быть зелёным, ага, теперь он будет зелёным, солнце встаёт, пожалуйста, чуть больше красного, вот так в самый раз! Экран сам отмерит, сколько, собственно, на него войдёт, и сейчас на нём снова взошли некоторые. Мёртвые имеют преимущество быть уже мёртвыми, ну, так мы подставим к нашим голосам ливень и ещё оползень и снова извергнем мёртвых из наших кровавых уст, бог и богослов Готтшальк громко ликуют, кто-то украл наши трупы, но небесные депутаты уже всё для нас организовали; теперь они врываются триумфальным маршем, они несут в руках кур, яйца в корзинках и сумках, кто-то подгоняет пять тысяч австр. крестьян для Евросоюза, куда все мы кандидаты, и теперь они с крестьянскими песнями устремляются на сцену, поэтому наш гость сегодня, к сожалению, проиграл соревнования в зале, поскольку он ревниво держал пари, что ни за что двадцать пять человек с их курями не доедут до немецкого крытого рынка. Теперь, пожалуйста, на выход мёртвые из многосемейных братских прибежищ в России, Польше и кто знает ещё в каких дырах они покоятся без дела, и, пожалуйста, ко мне, на сцену! Эти неисправимые мёртвые! Хотят к нам пробраться надолго, чтобы тоже разок выиграть. Ну, для начала подъём совсем неплох, давайте ещё раз попробуем, а потом будет всерьёз, потом мы пойдём на передачу. Итак, вы теперь в свете, то есть вы одновременно здесь и не здесь, за это вы можете поблагодарить нашего спонсора Мюллера Мильха, он пожертвовал нам несколько тонн этого света, который теперь, расфасованный в стиропоровые стаканчики, мы бросаем вам на голову. Хвала его имени, я имею в виду: слава имени Господа.

В ГОРАХ ИМЕЮТСЯ в наличии громадные потоки материалов, которым нужна лишь упорядочивающая рука бесстрастного помощника, который не пойдёт на поводу у своих предпочтений или антипатий, чтобы отпустить на волю их камни, валуны, их грязь и почву, эти лакомства, которые горы, вообще-то, собирались слопать в одиночку Они ничего не хотели нам отдавать. Но всё же теперь горный мир с лёгким сердцем преподносит нам себя, а также и всё окружение в придачу. Совсем не так представлял себе это отпускник. Что он, похотливый, воодушевлённый, едва выйдя на след отношений с природой, не столько будет разглядывать это окружение, сколько оно само налетит на него!

Мы оставили лесника одного, когда он, перед лицом только что собственноручно, в тяжких трудах прорытого водой нового русла Вильдбаха, снова и снова пытался взобраться на склон и добраться до дороги, в то время как густой ливень, вся эта вода уже сама превратилась в каменную плотину. Мужчина всё ещё карабкается, как я вижу, на холм, пытается уйти от потока с его незакреплёнными камнями и, может, всё-таки добраться до твёрдой дороги. Вот он посреди собственного внутреннего сдвига и давки в последний раз оборачивается назад: ведь там, внизу, была ещё эта дама, её лицо было немного расстроено, то есть не смогло удержать свой изначальный строй, однажды данный ему юностью, они с него сползли, и строй, и юность. Женщина должна была показать своё истинное лицо, исток которого у человека, наверное, находится в запруде матери. В это мгновение, поскольку воздух наполняется грохочущим, рвущимся треском, лесник и оборачивается, сбросив свой рюкзак, чтобы легче было продвигаться вперёд (собака куда-то исчезла, и он даже не стал подзывать её свистом), и смотрит, не удастся ли ему глянуть поверх жизни — что бы он там увидел? — не сможет ли егерь протянуть женщине руку, поскольку дождь падает на него, как гора; но там, где она только что стояла, уже никого нет. Эта прекрасно упакованная в яркий спортивный костюм женщина, которая только что была здесь, куда-то исчезла. Зато вода тем сильнее хлещет охотника, который из-за смерти своих сыновей и сам давно стал опустошённой массой, которую легко сорвать с места малейшим нажимом. Там, наверху, два плутовских лица, мужчина уже почти добрался до каменистой дороги и тут увидел их, они кажутся равнодушными, как будто пекут хлеб или играют в карты. Сыновья. Такими педантичными, такими церемонными, как в смерти, они не были никогда в жизни. В действительности большую часть времени они жили каждый с члена своего брата во рту. И эти их мясистые корневые клубни, из которых росло по жилистому стеблю, обвитому вечерней тучей волос, эти корневые стволы они предлагали теперь и своему отцу в безликой ухмылке поверх откоса — ширмы кукольного театра. Вот уж теперь они истинно в своей неистовой стихии, мальчики. Это всё, что они могут: убить отца своей собственной смертью, отца, который их, со своей стороны, убил ещё при их рождении! И склон раскрывает пасть, и кукловодный крокодил, который есть весь мир, нет, весь лес, ибо лес, воинство, идёт, надёжное, как почта, на лесника, который при жизни боготворил один только лес, он распахивает пасть, лес, и идёт, лес идёт, лес идёт!