Убить зверя

Первым, кого увидел старик еще на подходе к Подкове, был Гуга, полунищий, полуюродивый. Правда, старику казалось, что тот просто косит под придурка – чтобы не платить дань крутолобым "быкам" и милиции. Его били, сгоняли с места, сажали в каталажку – не на долго, для острастки – даже пытались воткнуть в психушку (но там Гугу не приняли, посчитав чересчур буйным – кому нужны лишние неприятности?), однако он оказался твердым и несгибаемым, словно какой-нибудь революционернародоволец. Помучившись с ним полгода, и та, и другая власть махнули на Гугу рукой и оставили в покое.

Так Гуга стал, пожалуй, единственным городским нищим, оставшимся вне поля зрения всех подпольных и официальных мздоимцев.

– Палыч! – вскричал Гуга, радостно скаля крупные зубы. – Пгишол! Д-давно не видегись…

В отличие от других нищих, Гуга был одет в достаточно чистую, хотя и изрядно поношенную одежду. И все равно ему подавали больше всех. Наверное, он пользовался популярностью, как своего рода живая достопримечательность Подковы. А возможно, прохожих привлекали его огромные голубые глаза, в которых навечно застыло выражение детской наивности и непосредственности.

Поздоровавшись с Гугой, старик вручил ему резную деревянную чашку для подаяний – подарок на день рождения. Он не знал точно какого числа произошло это событие, но месяц помнил. Взволнованный до слез нищий еще долго что-то лепетал вслед, прижимая к впалой груди любовно сработанную вещицу.

– Палыч, привет! – здоровенная бабища, которую звали Грачихой, с такой силой тряхнула его руку, что старик поторопился выдернуть ее из широко потной ладони торговки, вполне обоснованно опасаясь возможности стать временно нетрудоспособным. – Ты мне обещал блюдо? – она сразу взяла Егора Павловича на арапа. – Обещал! Где блюдо? – это слово она произносила с ударением на последнем слоге. – Не боись, я заплачу. Но, конечно, в пределах…

Грачиха трещала без умолку. От ее грубого звучного голоса временами в ушах закладывало. Старик готов был бесплатно отдать Грачихе блюдо, если бы оно у него имелось. И тем не менее он не торопился распрощаться – эта гром-баба была ходячим сундуком новостей Подковы и ее окрестностей. -… Вчерась что было, что было! – Теперь вместо руки Грачиха схватила Егора Павловича за отворот куртки, будто опасаясь, что он сбежит. – Понаехало всяких ментов – страсть сколько. И омоновцы, и налоговая полиция, и еще какие-то… Трясли нас, как дурак не созревшие груши. Искали левую водку. Закон новый вышел, чтобы продукт был с этим… сер-ти-фи-ка-том, – слово она произнесла по слогам и с явным отвращением. – И чтобы продавался только в магазинах. Во гады! У трудового народа последнюю копейку отбирают. На жвачках да "сникерсах" и на хлеб не заработаешь. Мало им, пидорам, что с наших сберкнижек деньги заначили, они хотят еще и по миру всех пустить… – тут Грачиха так круто завернула, что от ее матерка даже вспорхнули воробьи, до этого бесстрашно сновавшие едва не под ногами у прохожих.

– Ну да… – согласно кивал головой старик.

– Где правду искать!? – горестно, с подвыванием, спрашивала Грачиха не только у Егора Павловича, но и в окружающих, большей частью коллег по бизнесу.

Те с пониманием вздыхали.

– Так ведь Подкова сейчас под этой… как ее? – да, "крышей". Насколько я знаю, Череп обещал, что вас никто не будет трогать.

– Как же! – снова возопила Грачиха. – Защитничек, курва его мама! Эти говнюки только языком трепать горазды и ребра ломать задохликам, когда пятеро на одного. Но как доходит до дела, так сразу в кусты. Им главное с нас бабки содрать, а там хоть трава не расти. Те, что стоят у руля, тоже хороши. Как власть меняется, сразу о нас вспоминают. И совсем не для того, чтобы помочь, а в очередной раз по нашим карманам пошарить и вытрусить последнюю копейку.

– Что, опять в верхах перемены?

– Не опять, а снова. Неужто, телек не смотришь и газет не читаешь? Ну ты даешь, Палыч. Они там сцепились, как наши городские бомжи на паперти за кулич в пасхальный день. Только перья летят.

Коммунисты прут на демократов, те мутузят каких-то правых, а эти в свою очередь зубами щелкают на левых. Но как по мне, так они на одно лицо и совсем недавно общую титьку сосали. Все наши главари – бывшие партейцы, а значит христопродавцы.

– Ты бы потише, Кузьминична. Неровен час…

– Во им всем! – Грачиха сложила свои толстые пальцы в кукиш и покрутила перед носом у шарахнувшегося от неожиданности покупателя. – Извините, гражданин, это я не вам, – мгновенно сменив тон, заискивающе сказала она. – Ушел. Обиделся. Интеллигент хренов… – Грачиха задумчиво посмотрела на свой кулак, все еще изображающий фигу, и с видимым сожалением распрямила ладонь. – Другие времена сейчас, Палыч.

Хватит, натерпелись… этих… культов личностей.

Грачиха продолжала трепаться, но Егор Павлович вдруг будто стал глухим. Его внимание привлекла еще не старая, но изможденная и какая-то усталая женщина с выразительным, очень симпатичным лицом. Она приютилась со своим немудреным товаром (сигаретами, жевательной резинкой, шоколадными батончиками и прочей стандартной для Подковы импортной дребеденью) на самом неудобном и не прибыльном месте – в тупичке, куда захаживали лишь очень большие любители послоняться по торговым рядам, в основном от безденежья и безделья, чтобы поглазеть и поглотать голодные слюнки. Женщина стояла, прислонившись к ветхому заборчику-времянке, прикрывающему гору строительного мусора перед реставрируемым старинным особняком – городские власти, следуя веяниям времени, облагораживали и украшали центр.

– Это новенькая, – поймала взгляд старика Грачиха. – Белая кость. Ни черта не умеет. Все чего-то стесняется.

Ее за цену спрашивают, а она глаз на покупателя не поднимет, что-то бормочет совсем непонятное.

– По-моему, ей плохо, – прервал старик монолог Грачихи.

– Не-а, – авторитетно ответила она. – Она все время такая… как с креста снятая. Смотрит прямо на тебя – и ничего не видит. И все шепчет что-то, шепчет… Может, у нее того?.. – Грачиха покрутила пальцем у виска.

– Да не суди сам… – коротко отрезал Егор Павлович, не спуская глаз со странной женщины.

Старик уже почти не сомневался, что с нею происходит что-то неладное. Судорожно вцепившись рукой за забор, она пыталась поглубже вдохнуть воздух. Ее бледно-восковое лицо начало сереть на глазах. Отметив, что она едва держится на ногах, Егор Павлович, неожиданно даже для самого себя, рванул в направлении тупичка с почти юношеской прытью.

Он подоспел вовремя – женщина сложилась, как перочинный ножик, и начала сползать на землю. Старик подхватил обеспамятевшую на руки, и, мимолетно удивившись легкости ее тела, позвал:

– Кузьминична! Поди сюда…

Грачиха прикатила, как боевая машина пехоты – расшвыривая зазевавшихся и подминая все, что неправильно лежало.

– Мамочки… – охнула она и помогла Егору Павловичу уложить женщину на ящики с не мнущимся товаром, которые любезно предоставили соседи больной.

Впрочем, попробовали бы они закочевряжиться… В личном составе Подковы таких смельчаков, способных хотя бы перекричать Грачиху, пока не числилось.

– Кузьминична, звони в "Скорую", – тоном, не терпящим возражений, сказал старик.

– Она еще жива? – только и спросила Грачиха уже на ходу.

– Надеюсь…

Пульс у женщины едва прощупывался, а ее тело, несмотря на одежду, казалось излучало ледяной холод…

Врач "Скорой помощи", еще молодой, но уже битый малый, был немногословен:

– Похоже на голодный обморок. Но не будем рисковать. Диагноз уточним в больнице. В машину ее.

– В какую больницу повезете? – спросил старик.

– В дежурную. – Врач глядел на Егора Павловича искоса, с каким-то странным выражение.

– А именно?

– Вы кто ей будете, родственник? – в свою очередь задал вопрос врач.

– Какая разница, – грубо ответил старик, чувствуя, что начинает закипать практически без причины.

– Сегодня дежурит пятая, – врач немного стушевался.