Лашарела

Пусть Лухуми вернулся с Гандзинской битвы изуродованным, обезображенным, но ведь увечья эти он получил, служа своему отечеству.

Разве другая женщина не гордилась бы перед всем светом отвагой своего мужа, разве он не стал бы в ее глазах еще желаннее и дороже? Да и ей он казался таким в ту ночь, когда она безмятежно дремала на его могучей груди: она считала себя счастливой. Но увы, как раз та ночь и была началом гибели Лилэ и Лухуми. Точно сам нечистый внушил тогда Лилэ эту мысль пригласить в гости царя.

А дальше? Ее втянуло в водоворот, из которого она уже не могла выплыть. Да она и не хотела этого. Любовь к царю одурманила ее. С тех пор как она познала любовь Лаши, она не принадлежала себе, весь смысл ее жизни сосредоточился в этом чувстве… Отказаться от него было труднее, чем от самой жизни.

Лилэ уже раскаивалась в том, что поддалась искушению, уже терзалась при мысли о том, какое несчастье она причинила Лухуми. Но мысль об искуплении греха была свыше ее сил: она не могла представить себе, как она уйдет от Лаши и вернется к Лухуми. Главное в ее жизни — неразлучно быть с Лашой, пусть он даже будет не царь, а нищий. Ее не влекли больше ни блеск придворной жизни, ни царские почести.

Она без колебания взяла бы в руки нищенскую суму и клюку и пошла бы хоть на край света собирать милостыню, только бы Лаша был с нею.

Даже нищей, попрошайкой, мнилось Лилэ, она могла бы быть счастлива со своим мужем и сыном. Никто бы не стал завидовать ее бедности, не оскорблял бы ее и ребенка: не называл ее наложницей, а Датуну ублюдком.

Но тут же ход мыслей Лилэ изменился. Конечно, она-то могла быть счастливой, но Лаша? Разве царь сумеет, разве он захочет отказаться от трона и короны, покинуть дворец, жить как простой крестьянин или хотя бы как простой, незнатный азнаури? Он избалован роскошью и негой — неужели он, потеряв величие и лишившись почестей, сможет ограничиться только ее любовью? Нет, конечно, нет!

Ну, а если даже и сможет? Ведь он царь — у него богатство, власть, почет, слава — и вдруг с высоты этого величия низвергнуть его на дно жизни, окунуть в грязь и нищету. Царская власть дарует неисчислимые блага — перевесит ли ее любовь эти блага? Так ли уж она дорога царю? Да имеет ли Лилэ право лишать Георгия царского престола? Его и сына-царевича?

Завещание отца, клятва матери — все разом возникло в ее памяти; мечта о бедной, скромной жизни вдали от шумного дворца исчезла. Да и как можно противиться воле родителей? Пусть ее не признают царицей, лишь бы сына не лишили прав на грузинский престол, лишь бы Лаша и его сын царствовали счастливо!

Но оставят ли в живых незаконнорожденного царевича враги Лилэ и Лаши? А если они обрекут на смерть сына наложницы? Отравят его? Убьют?

— А-ах! — вскрикнула Лилэ и вскочила с постели.

— Что с тобой, Лилэ? — проснулся Лаша.

— Ничего, милый! Просто приснился сон дурной… — солгала она, спустилась с кровати, сунула ноги в шитые золотом туфли и направилась к двери. — Погляжу на мальчика. Сейчас вернусь. Спи, любимый… — ласково проговорила она и вышла из комнаты.

Лилэ все не возвращалась. Царь накинул халат и, встревоженный, направился вслед за Лилэ.

Осторожно приоткрыв дверь в спальню царевича, он замер на пороге. Вокруг кроватки ребенка суетились мамки. Мальчик тяжело дышал, лицо его пылало в жару, из-за полуприкрытых век блестели воспаленные глаза.

У изголовья сидела Лилэ и прикладывала ко лбу и вискам сына мокрое полотенце. Около нее стояла няня и держала в руках чашу с водой.

Мальчик на миг повернулся к отцу. Он попытался улыбнуться, но лицо его болезненно сморщилось и приступ мучительной рвоты сотряс его хрупкое тельце.

Няня и мамка бросились на помощь: одна обтирала царевичу губы, другая суетилась у постели.

— Помогите! — вскрикнула Лилэ, приподнимая головку больного.

Лаша беспомощно склонился к сыну, испуганно заглядывал ему в глаза, искал в тусклом взоре надежду и утешение.

— Датуна, сынок, Датуна… — шептал он растерянно, касаясь пальцами его мягких темных волос.

— Убили моего сына, отравили! — рыдала Лилэ, падая на колени перед постелью царевича.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Прошло два дня, и рвота у царевича прекратилась. Лекари уверяли, что мальчик не отравлен, но определить характер недуга не могли. От снадобий никакого облегчения не наступало. На третий день жар снова поднялся. Мальчик лежал горячий, словно раскаленное тонэ, во рту у него пересыхало, в глазах появился болезненный блеск. Ночью у него начались судороги казалось, сейчас наступит конец.

Распустив волосы и павши ниц перед распятием, Лилэ молилась о спасении сына…

На миг подняв голову, она взглянула на изнуренное личико ребенка. Она перевела залитый слезами взор на Лашу, который, окаменев, стоял у кроватки и смотрел на сына остановившимися бессмысленными глазами. Лилэ схватила его за руку, притянула к себе.

— Молись, Лаша! Проси господа помиловать нас… Тебя он услышит… Ты помазанник божий, твой род от царя Давида… Моли его не погубить первенца нашего, не карать столь сурово за грехи наши… — шептала Лилэ, снова обратив залитое слезами лицо к распятию.

Протянув руки к иконе, молился Лаша. Не зная, на что надеяться, он хотел верить в христианского бога и в его милосердие.

В комнату проник перезвон церковных колоколов. Звонили все колокола, большие и малые. В церквах служили молебен о спасении маленького царевича.

Лаше казалось, что далекий колокольный звон проливает мир в его душу, возносит его над земными треволнениями.

У окна грустно стояли Гварам Маргвели и Турман Торели. Вдруг Гварам что-то шепнул Турману и вышел из покоев.

Скоро он вернулся в сопровождении дворцового священника и дьякона. Священник размахивал на ходу кадилом. Запах ладана заполнил комнату. Окропив царевича святой водой, священник причастил его святых даров.

Когда был окончен обряд причастия, он взял из рук дьякона книгу в богатом переплете.

— Вот, государь, Книга царств. Государыня просила! — пробормотал он и положил книгу на стол. Затем осенил крестом комнату, отошел в угол и тихо зашептал молитву.

Лаша невольно кинул взгляд на богатую чеканку переплета: на нем был изображен коленопреклоненный царь Давид. Он играл на лире и пел псалмы. Позади иудейского царя возвышалась отвесная скала. На вершине ее стояло одинокое дерево с пышной кроной. Укрывавшиеся в ветвях райские птицы внимали песнопениям пророка.

Плененные псалмами Давида, в полете своем застыли в облаках ангелы; птицы изогнули шейки; газели, навострив уши, остановились над пропастью; тигр, застигнутый песней, замер в прыжке; цветок склонил головку над ручьем. Все обратились в слух и, затаив дыхание, как заколдованные слушали царя Давида.

Художник с неповторимым мастерством вычеканил все это по золоту, придав драгоценному металлу удивительную выразительность.

Лаша сразу же признал работу Бека Опизари, и рука его потянулась за книгой.

Он раскрыл ее там, где была заложена широкая шелковая тесьма. Прекрасные миниатюры украшали каждую страницу книги.

Внимание Лаши привлекла заглавная буква «Д»: художник мастерски соединил двух павлинов, их высокие шеи перевились, коготки крепко сцепились с коготками. Шеи и грудки у них были написаны голубой краской, а крылья и лапки — желтой с вкрапленными красными точками. По черному фону павлиньих хвостов шли желтые разводы с синими кругами.

Георгий долго смотрел как зачарованный на работу художника, восхищенный его терпением, выдумкой, чувством цвета и умением сочетать краски.

Но вот Георгий приступил к чтению:

«И послал господь Нафана к Давиду, и тот пришел к нему и сказал ему: в одном городе были два человека, один богатый, другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота; а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую он купил маленькую и выкормил, и она выросла у него вместе с детьми; от хлеба его она ела и из чаши пила, и на груди его спала, и была для него, как дочь…»