Висенна. Времена надежды

Словом, тут на следующие десять лет занятий хватит, и еще останется.

Стоп, сказал себе Игнат. Ну там город, ну там край, ну там Пояс…

А как же Ирка?

Четыре восьмидневки спустя Ирина Мятликова въезжала под своды ГадГородской пошлинной башни. Карие глаза девушки были сухие и спокойные, как стекло. Отплакала. Ладно еще, с языком повезло. Хотя, Ирина никогда нигде не слышала и не читала, чтобы путешественник в новом мире начинал совсем уж с чистого листа…

Первые несколько ночей было страшно. Привяжут к телеге, изнасилуют скопом, а потом рожай? И прости-прощай фигурка точеная, улыбка на лице да кожа свежая. Что уж там про маму с папой вспоминать!

Здесь тоже повезло: купец что-то долго объяснял про ее глаза. И вроде как про человека с такими же глазами — насколько Ирине удалось понять. И чем-то этот кареглазый парень купцу в давние времена крепко помог. Настолько крепко, что Ведам Таран, лишь предположив в Ирке родственницу «того парня», согласился бесплатно везти ее, куда захочет, да еще и кормить всю дорогу. И даже обеих подружек вместе с ней. Естественно, девушки считались почетными гостьями. Не то, что к телеге привязывать — в их сторону лишний взгляд опасались бросить, явно боялись задеть неосторожным намеком.

Решив поставить свечку неведомому кареглазому благодетелю, подруги тут же стали выяснять, как в округе дело обстоит с центрами культуры. И выяснили, что таковых немного. Конкретно, в паре дней пути назад, к югу — какой-то Волчий Ручей, новостроенный городишко. Вроде как райцентр. Или, переводя на привычные мерки, головная усадьба большого колхоза… Ирка туда сразу не захотела. А к северу, восьмидневка ходу — ГадГород, несмотря на свое издевательское название, большой, культурный и торговый. Насколько Ирина могла сравнивать, что-то вроде Новгорода в пору его расцвета. Только лучше, потому как лет пятьсот его никто не завоевывал.

Ведам Таран вез туда «мягкую рухлядь» с приснопамятного Волчьего Ручья — связки лис, куниц и, конечно же, соболей. Девушки удивились: ни одной волчьей или медвежьей шкуры. Но Катя с Ларисой языка не знали вовсе, а Ирка никак не могла понять, отчего на столь вредного для хозяйства зверя, как волк, или на такую завидную, престижную добычу, как медведь, удивительно мало охотников. В конце концов, для дальнейшей жизни все это было вовсе не важно; а важно было — как устроиться. И девушки принялись с азартом перемывать косточки вероятным кавалерам… по ночам рыдая в тюки со шкурами. Очень уж тоскливо вот так вот сразу — из дому и неизвестно куда.

«Что такое повезло, и как с ним бороться» — прокомментировала как-то Лариса их положение. Приняли, не обидели, до места везут. А дальше? Если бы обидели, тут просто все: выжил — мсти. Но их же как гостей принимают, оставить без благодарности невежливо… а они даже на костре готовить едва умеют! Здешние парни битую птицу разделывают — куда там иной поварихе. Невесту выбирают, чтобы рыбу лучше мужа запекала, поди, потягайся с такими! А фигурки да кожа гладкая у здешних красавиц, на натуральном молоке вспоенных, в чистой росе выкупанных… А волосы шелковистые, не водопроводной хлоркой, дождевой водой мытые… А осанка, отточенная поколениями, носившими кто кувшины с водой на голове, кто коромысло… Даже Ирка со всем своим шейпингом да солярием рядом не стояла. И ведь не знают подружки про здешний мир ну совсем ничего!

Так доехали до городских стен. Военный лагерь под стенами девушек не впечатлил, потому как в разных исторических боевиках случалось видеть и побольше, и поцветастее. Ведам Таран, напротив, изумился дважды. Во-первых, тому, что Князь пригнал с севера такую мощную армию. А во-вторых тому, что девушкам на ту армию было глубоко плевать. Словно для них война была чем-то совсем отдельным от обычной жизни.

Так что, переночевав в достаточном отдалении (от разъездов девушек удачно спрятали), Ведам Таран все-таки рискнул вернуться домой. И вот въехал караван в южные ворота, и потянулся по широкой улице. Ирка и головой вертела, и глазами косила. Не соврал купец! Улицы чистые. На Земле в двадцатом веке из иных подворотен воняло гадостней, чем тут из самых узких проулков. Люди ходят умытые, подстриженные. Волосы у женщин блестят тем особенным блеском, который знающему глазу выдает ежедневную укладку.

За надвратной башней начиналась широкая площадь с небольшим базарчиком, каким-то присутственным зданием, журчащим фонтанчиком и каменной чашей перед ним, где стояли эти самые местные красавицы в количестве нескольких десятков — себя показать, людей посмотреть. Ну да, и воды же надо принести. Муж — хи-хи! — убьет, если болтать буду, так что подружки, скоренько-скоренько: как там у Тайад? Опять мальчик? Ну, ну, известно, от чернобородых завсегда мальчики рождаются…

Площадь миновали, втянулись в широкий проезд. Направо дома четкие, прямоугольные. Снаружи как испанские асьенды: все окна во внутренний двор, на улицу только узкие бойницы, двери да ворота из дубовых досок, толщиной — с разбегу не пробить. Улицы тоже прямые, просматриваются почти на всю длину. Налево — все наоборот. Переулки вьются, как макароны или кудряшки. Домики изящные, затейливые, крыши острые, под разноцветной яркой черепицей. Цветы на окнах, полукруглые балкончики. Словно бы и не один город, а два. Купец хмыкает, говорит, другие две четверти, «Горки» и «Солянка», еще заковыристей отстроены…

Скоро караван повернул направо, в «испанскую» сторону. Как Ирина поняла, четверть «Степна». Первые четыре дома от поворота занимали ковроделы, и свой товар они, по случаю солнечного дня, вывешивали попросту на глухие стены. По ним и улица называлась — Ковровая. Дальше еще частенько попадались дома с коврами; навстречу прокатились несколько тяжелых возов, груженых яблоками и дынями — по крайней мере, желтые округлые плоды выглядели точь-в-точь как земные дыни.

Миновали проулок: там уже не могли разъехаться ни четыре телеги, как на главной улице, ни даже две, как на Ковровой. В конце проулка неприятно-серым пятном мелькнула северная городская стена. Потом девушки услышали странный гул, подбиравшийся все ближе — и, наконец, увидали вывеску: вырезной из металлического листа, посеребренный, наверное — сверкал так, что глазам больно — толстый мужик с пивной кружкой в правой руке и окороком в левой. Под вывеской не было даже двери: обычнейший проем, затянутый от мух полотном на деревянной раме. Рама то и дело распахивалась, выпуская и поглощая людей: по двое-трое; шумными или спокойными компаниями.

Ведам Таран и его люди оживились, подкручивали усы, улыбались.

— Серебряное брюхо! — гордо сказал купец. — Лучший трактир в нашей четверти!

«Лучший в четверти» трактир занимал целый квартал. Входов Ирка насчитала четыре штуки. И гудело «Серебряное брюхо» на всю Ковровую улицу. Но Ведам бестрепетно приказал править к дому. Знакомство с достопримечательностью откладывалось.

Миновали еще один проулок на север, и еще один — к югу, в конце которого мелькали пестрые палатки: проулок выходил на маленький базар. Во второй проулок к северу повернули, и солнце переместилось за спину. Кроме солнца, позади каравана столпились прохожие. Кто поглазеть, кто просто ожидая, пока телеги освободят проход.

— Там, дальше, Водовзводная, — купец махнул рукой на северо-запад. — Дома с большими такими окнами, не как в нашей четверти. Девки воду берут на большом колодце; там же и разговаривают. Если заскучаете — туда. Только там приходят с ведром или с кувшином, с пустыми руками невежливо. Помню, дочка соседа как-то с кружкой пришла, смеху было… А вот мы и дома!

Слева заскрипели блоки, ворота пошли вверх, над стеной: в узком переулке иначе не открыть. Выбежали встречать домочадцы. Столько родни сразу Ирка даже на папином юбилее не видала. Тетка в красном платье повисла у купца на шее, старательно причитая от радости и кося на притихших девчонок непривычно-желтым глазом. Люди попрыгали с возов; работники пошли с караваном в ворота, на грузовой двор. Двое старших приказчиков с полупоклоном указали девушкам парадную дверь, по обе стороны которой подымались на дыбы красивые резные кони.