Страница 88 из 91
— Говори, Иль. Я не обижусь.
— А мне нечем и не за что обидеть тебя. Мавр. Клянусь самым дорогим. И когда я думал о тебе, особенно в этом году, то я пришел к убеждению, что и я мог бы оказаться таким же обманутым, как и ты.
— И я мог бы, — сказал Санчик.
— Ребята! Вы щадите меня?
— Что ты. Мавр? Мы ищем у тебя прощения за то, что не разуверили тогда тебя… Но что мы могли, если более сильные люди разводили руками. Да зачем об этом… Об этом по крайней мере не надо говорить лет пять… Сейчас пойдем к нам. Тебя очень хотят видеть отец и мать.
— А Фанечка?
— Она неделю тому назад вышла замуж и уехала в Кронштадт.
— За…
— Ты угадал! За! За кого же еще?.. Какой она стала красивой. Про сестру так не говорят. Но есть же объективное измерение…
— А как Лера? Она еще не…
— Не вышла. Я видел ее, когда провожал Фаню. Лера несколько раз спрашивала, когда ты наконец приедешь. Она очень хочет видеть тебя.
— Спасибо, Иль. Я тоже хотел бы увидеть ее.
Разговаривая, молодые люди дошли до медведя. Он по-прежнему шел по своему гранитному постаменту и нес на себе якорь. Старинный четырехлапый якорь.
Знакомый чугунный зверь очень развеселил Маврикия.
— Вы знаете, ребята, — сказал он, — теперь наш горбатый медведь никого и ничего не олицетворяет. Нужно со дна пруда достать старую корону и установить ее у него на спине вместо этого дурацкого якоря. К памятникам старины мы, ребята, должны относиться с уважением.
— Я согласен с тобой, Мавр. Как хорошо, что мы ее утопили тогда и она сохранилась. Ее никто не переплавил, не перековал.
И Санчику понравилась затея восстановить медведя в прежнем виде.
— Ведь ему больше чем двести лет. Только смыть надо краску и оставить его таким, как был.
Порешив с медведем, три друга шли дальше через плотину в Замильвье. Киршбаумы жили в заводском доме. Григорий Савельевич был по-прежнему коммерческим директором завода. Анна Семеновна заведовала типографией, некогда принадлежавшей Халдееву, расширенной теперь до неузнаваемости.
Что-то скажет Григорий Савельич? Впрочем, что бы ни сказал он, у него особые права. Он не чужой дядька. Маврик у него сиживал и на коленях.
Киршбаумы встретили Маврикия, как самого близкого и родного человека… А первой выбежала Васильевна-Кумыниха:
— Горюшко ты наше… Родименькое, — обнимала старуха Маврикия. — Слава тебе господи, пресвятая богородица, жив, здоров и губа колючая.
В столовой стол накрытый для пельменей. Это сразу видит опытный взгляд всякого мильвенца. Набор уксусов, набор перцев, горчиц (сладкая и злая), сметана и все прочее. Это же сюрприз. Любимейшее блюдо гостя.
На пельмени пришел Артемий Гаврилович Кулемин. Будто случайно. Так же неожиданно явился и старик Лосев. Ни Григорий Савельевич, ни Анна Семеновна не касались «острых углов».
Не касался их и Артемий Гаврилович Кулемин.
— Хоть бы вы что-то сказали обо мне, — попросил Маврикий Кулемина.
А он на это совсем просто сказал:
— Да мы с тобой не в бухгалтерии, чтобы дебеты-кредиты, активы-пассивы выводить. И не в гимназии, чтобы отметки ставить.
— Так что же, Артемий Гаврилович, — слегка иронизируя, спросил Маврикий, — я и должен жить не оцененный?
Кулемин на это ответил:
— Люди оценят. Твоя жизнь у всех на виду началась. На виду она и продолжится… Не бойся. Всякое лыко в своей строке будет. Самое главное, что ты жив. А еще главнее, что начал понимать, откуда солнышко восходит и куда реки текут. А все остальное поймется и образуется.
— В-во! — крикнул Терентий Николаевич Лосев. — Это самое главное. А Маврушу — я со дня рождения знаю. Н-ну, подымайте… За то, что мы живы!
Васильевна принесла очередное варево пельменей на большом блюде и объявила:
— Все берите поровну. В этом вареве есть счастливый пельмень.
— Если счастливый достанется Маврикию, он обязательно скажет, что это было организовано.
— И непременно скажу, Ильюша, — ответил Маврик и тут же обнаружил непротыкаемый вилкой счастливый пельмень, начиненный тестом. — Счастливый! Как это понимать?..
Постепенно наступала такая нужная, такая долгожданная ясность. Пусть не во всем, но во многом. Коварная мнительность еще давала себя знать, но приехал Валерий Всеволодович и рассеял все окончательно. Он снова привез сюда на лето сына. Узнав о возвращении Маврикия, нашел его, появившись в доме Тюриных, отданном теперь детям. Им заведовала мать Маврикия. Она с дочерью и жила во флигеле при доме.
Заросший парк постепенно приводился в порядок. Любовь Матвеевна входила во вкус работы и теперь тоже, забыв кое о чем, поучала сына:
— Коммунистическое воспитание детей с самого раннего возраста заключается и в бережном отношении к цветам, кустам и деревьям…
Ну все, положительно все, просвещенные и передовые… Как хочется расхохотаться в лицо милой мамочке. Нельзя. Пусть думает, что и она устанавливала Советскую власть. Хотя в последние два года это так и есть. Мама неузнаваемо изменилась.
Вчера весь вечер Валерий Всеволодович думал о Толлине. Да и сегодня утром он был занят мыслями о его возвращении. Валерий Всеволодович всегда верил и говорил, что в человеке в конце концов побеждает разумное. И если человек честен, внутренне правдив, нравственно чист, если человек желает добра другим людям — он неизбежно придет к Ленину. К ленинскому учению. К коммунизму. И как бы ни заблуждался он, как бы он ни плутал и как бы ни ошибался, он станет на единственно верный путь научного коммунизма. И это относится не только к Маврикию и его сверстникам, но и к зрелым и даже пожилым людям. Например, к благороднейшему человеку, его отцу, к генералу Тихомирову. К открытому и превосходному человеку инженеру Гоголеву.
Стройная и назидательная речь готовилась сказаться, да не сказалась при встрече с Маврикием. Все уместилось в одну фразу:
— Иначе и не могло быть, Барклай!
— Здравствуйте и простите меня, Валерий Всеволодович, — сказал Маврикий, бросившись навстречу Тихомирову. — Я вел себя так вызывающе и самоуверенно. И этим сделал вам больно.
— И в то же время ты спас мне жизнь. И не одному мне. Я ничего не склонен преуменьшать, приглушать в педагогических, тактических или каких-то других воспитательных целях. Я давно ждал случая лично поблагодарить тебя, Мавриссимо.
И он обнял Маврикия.
— Будучи дворянином по рождению, я всегда делал попытки стать джентльменом, — шутил Валерий Всеволодович, вручая Маврикию продолговатый сверток. — Имею честь презентовать вам нечто загадочное.
Вскоре «нечто загадочное» оказалось охотничьим ружьем. Ружье, ружейные принадлежности, патроны и собачий ошейник были уложены в компактный футляр.
— Вы знаете, Валерий Всеволодович, я так мечтал, я так хотел… Большое вам спасибо. Я так рад.
— А я вдвойне. И за тебя и за себя. Почему же вы, сударь, не появляетесь у нас? Наши дамы хотят вас видеть.
— Я непременно приду к вам, как только приду в себя.
— А что вам, Маврицио-Мавренти, мешает это сделать?
— Прошлое, Валерий Всеволодович. Помните наш разговор на лодке, на пруду?.. И другие разговоры…
— Помню. Ну и что?
— Как что? Это же возмутительные, ужасные разговоры.
— Несомненно. Но если теперь ты так оцениваешь их, то стоит ли думать о них? Конечно, — сказал, раздумывая, Валерий Всеволодович, — чтобы двигаться дальше, человек время от времени должен оглядываться в прожитое. Но если человек будет смотреть только назад, как он пойдет вперед?.. А ведь тебе, де Толлино, как никому другому, нужно двигаться дальше и дальше, — уже совсем серьезно и, кажется, строго стал говорить Валерий Всеволодович. — Тебе немало дано, и от тебя вправе люди многого ожидать.
Лицо Маврикия преобразилось. Засветились глаза. Зазвенел голос.
— Милый и дорогой Валерий Всеволодович, вы нашли сегодня очень нужные мне слова, которые так долго я искал. Хотите стакан сметаны с сахарным песком? Не стесняйтесь, у нас ее много.