Старый Чили

Владимир Билль-Белоцерковский

Старый Чили

После вахты и обеда, взобравшись на верхнюю койку, я по привычке потянулся за трубкой. Увы!.. Табаку нет. Несмотря на усталость, я не мог уснуть – так сосало, ныло и щемило в груди и горле.

Каждый курящий человек понимает, что значит, когда кончается табак да еще кончается в открытом море. Попросить у Карла, – но он уже храпел, повернувшись лицом к стене. Подо мной, на нижней койке, помещался старый Чили. Попросить? Но у него тоже табак на исходе. Как бы в подтверждение я услышал его голос, сопровождаемый вздохом:

– Последняя трубка!

Он ловко растирал на своей широкой ладони последний кусочек плиточного табаку и набивал им трубку. Проделывал он это медленно, словно стараясь продлить удовольствие. Потом он, кряхтя, растянулся на койке и осторожно стал подносить к трубке зажженную спичку. Глаза его блаженно закрылись. У меня в горле пересохло, и я с трудом проглотил слюну. Вдруг он открыл свои черные глаза и пытливо посмотрел на меня. Я поспешно опустил веки.

– У тебя табаку нет? – услыхал я его голос.

– Нет, – хрипло ответил я.

Тогда он приподнялся, выковырял ножом табак из трубки и на ладони преподнес его мне.

– Нет… Не хочу, – ответил я, чувствуя, как замирает сердце.

– Кури! – настойчиво сказал он.

– Нет! – уж более твердо ответил я. – У тебя у самого последняя трубка.

– Но ведь ты хочешь курить?

– Но ведь ты тоже хочешь. Почему же ты должен отдавать мне последний табак?

– А потому, что мне это доставит больше удовольствия, чем если бы я закурил сам, – просто ответил он.

– Нет… Спасибо. Кури сам. Мне тоже это доставит удовольствие.

– Тогда придется пожертвовать табаком, – сказал он и приподнялся, чтобы выбросить табак в море.

– Что ты делаешь?! Зачем?! – крикнул я.

– В последний раз… бери! – и в голосе его зазвучала обида.

– Ладно. Только пополам.

– Это будет ни то, ни се. Бери все! – уже с некоторым раздражением произнес он.

Я стал набивать трубку. Теперь он наблюдал за моими движениями. В глубине его черных глаз зажглись теплые, ласковые огоньки; лицо покрылось добрыми морщинками. На губах с трудом сдерживаемая улыбка. Да, он был доволен.

– Знаешь, Чили, – тихо, чтобы не разбудить Карла, сказал я, – как это хорошо, что ты со всеми держишься ровно и свободно, будь то юнга, капитан или сам король.

– Секрет простой, – шопотом ответил Чили. – Если ты живешь честным трудом, ты в праве ни перед кем не сгибать своей спины.

Чили исполнилось шестьдесят четыре года. Родом он из Чили (отсюда его прозвище), на его лице цвета зеленоватой меди резко выделялись черные усталые глаза. Мы с Чили знакомы только три месяца, с той поры, как нас вместе наняли на это английское судно. Старый матрос сразу обратил на себя внимание команды. В этом тихом и добром человеке мы чувствовали какую-то скрытую силу.

Казалось, что этот добродушный старик способен решиться на то, на что никто другой не мог решиться. Даже начальство, имея дело с Чили, снижало свой обычно резкий и грубый тон.

Чили повернулся и закрыл глаза. Я докурил трубку. В этот момент в кубрик вошел Ганс. Рыжий, краснощекий, с седыми, закрученными вверх, как у кайзера Вильгельма, усами, он был надменен и надут, как индюк. Перед начальством он вытягивался в струнку и по-военному отдавал честь, чего в торговом флоте не требовалось. С равными он держался снисходительно, с молодыми матросами не разговаривал, а хрипло командовал, лаял, дико тараща глаза. Слово «ты» он произносил на немецком языке, подчеркнуто грубо, словно обращался к собаке. Подвыпивши, он надоедал нам своим пением. «Дейчланд юбер аллее» была единственная песня, которую он признавал. У себя на родине он служил в военном флоте, говорил, что был боцманом, но ему не верили, но, повидимому, и этого небольшого чина было достаточно, чтобы он, вкусивши власти, взбесился на всю жизнь.

Войдя в кубрик, Ганс вонзил в меня свой наглый взгляд и зашипел:

– Ты! Спать!

В ответ я только усмехнулся и пожал плечами. Указав на его лоб, я повертел пальцем в воздухе.

Ганс налился кровью и бешено топнул ногой, а Чили захихикал.

– Спать! – еще страшнее зарычал Ганс.

– Что за шум? – послышался сердитый голос Карла.

– Пришла бонна и укладывает меня спать, – сказал я-

– Какая бонна?

– Твой земляк.

– Гони вон эту…

– Что?! О ты, ферфлюхтер! – Ганс стал угрожающе снимать с себя пиджак.

– Давай! Давай! – Карл вскочил с койки.

– Погоди, Карл, – крикнул я. – Я сам с ним полюбезничаю. – Я свесил ноги с койки, чтобы спрыгнуть на пол, но Чили крепко схватил меня за ногу.

– Ганс, – послышался его тихий голос, – сделай одолжение, уходи отсюда, пока не поздно. – Старик сказал это спокойным тоном, но так убедительно, что Ганс, фальшиво усмехнувшись, попятился, – даже он не мог ослушаться старого Чили.

– Мне здесь и делать нечего, – пробормотал он. – Я только оставлю свой пиджак. – И, чтобы скрыть, что струсил, он, сверкнув глазами, добавил: – Ваше счастье, что я на вахте… – Хлопнув дверью, он исчез…

…Яркая луна взошла над Средиземным морем. Небо и море окрасились в мягкие темно-синие цвета. Воздух был так чист и ясен, что казалось, луна медленно плывет между небом и морем. Налетавший временами с берегов Сицилии ветерок приносил с собой аромат трав и цветов. Луна до самого горизонта раскинула сверкающую серебристую дорожку по темносиней глади моря, и на эту дорожку под тихий шопот вод, осторожно вступило наше судно. Когда стоишь на вахте один-на-один с красотой и величием природы, испытываешь какую-то сладкую грусть. Ни о чем не хочется думать, ничего не хочется знать – ты слился с природой, растворился в ней. Забыт твой подневольный труд и невзгоды… Мозг и сердце отдыхают. В такие минуты открывается вся красота и радость жизни.

Кочегар-неаполитанец поднялся на палубу и заиграл на своей цитре. Полились нежные, серебристые звуки. Аккомпанируя себе, он запел приятным тенором. Из кубрика вышли люди и уселись вокруг него.

Многие из нас не знали итальянского языка, на котором пел кочегар, но песнь его и без слов была понятна. Кочегар пел о любви, хорошей и чистой, как этот воздух, как эта ночь. Звуки] цитры вызывали самые сокровенные чувства и желания. Мысли тянулись к родным, друзьям, к родине. Замерла палуба. Замер рулевой на мостике. Замерли луна, море, воздух, – все замерло… Казалось, судно приостановило свой ход…

На бак медленно поднялся Чили и бесшумно опустился на бухту канатов. Он был неподвижен, и при свете луны его лицо казалось как бы отлитым из яркой меди. Боясь упустить хотя бы один звук песни, мы молчали.

– Хорошо! – задумчиво произнес Чили, когда песня кончилась, и протяжно вздохнул.

– Чили, у тебя в жизни была тяжелая история? – спросил я. – Расскажи.

Чили вздрогнул.

– Что же, – подумав, произнес он. – Рассказать?… Можно. Тебе это полезно будет послушать. Да… Дело было в Сан-Франциско. Я женился на молодой, очень хорошенькой работнице – итальянке Мэри. Ей было девятнадцать лет. Мать ее прибыла в Америку в поисках счастья. От этого «счастья» она скоро померла. Мэри вязала дамские сумочки, – тогда была мода на сумочки ручной работы, – но зарабатывала она очень мало.

Хозяин не имел своего предприятия. Заказы он давал на дом. И шелк, из которого делались сумочки, работницы должны были покупать на свой заработок, который был ничтожен. Как видишь, для хозяина это предприятие было очень выгодно. Мэри едва-едва хватало на жизнь, а тут еще ей пришлось и меня кормить.

Я остался без работы. Профессия моряка на суше мало применима, а мне очень не хотелось уйти в море и оставить Мэри, да и ей не хотелось отпускать меня. Мы крепко любили друг друга. Она была очень мила, и особенно привлекательны были рот и ямочки на подбородке. В ее глазах было что-то детское. Когда я однажды заговорил о возможной разлуке, губы ее сложились так жалобно…