Долгая ночь

Она заглянула через плечо юноши и, увидев начало стихотворения, которое тот в это время читал, запела его наизусть.

– Как хорошо он сказал! Но кому, о ком? Это стихи о царице Тамте?

Девушка покачала головой.

– Это, верно, о Русудан?

Девушка покраснела от обиды. Разве трудно догадаться, что такие стихи могли быть посвящены только ей. Что из того, что написавший их никогда не видел ее и даже не знает о том, что она живет на свете. Ведь стихи отвечали именно ее мечте, ее тайным и сладким мыслям.

– Знаешь все наизусть?

– Все! – вздохнула девушка. – С начала и до конца.

– И я тоже хочу их выучить. Дай мне книгу, – и, видя, что Цаго сдвинула брови, торопливо добавил: – Не насовсем. Дай мне ее на время. Я эту книгу перепишу и разрисую.

– Украсишь рисунками? От души?

– Да, все, что увижу в стихотворении, то и нарисую рядом. Около каждого стихотворения.

– Тогда возьми.

Через три дня Ваче знал все стихи наизусть. Ему самому не было дано высшего дара говорить стихами. Что ж, нашелся поэт, который все за него сказал. Много хороших стихов слышал Ваче и раньше, но никогда ему не было обидно и завидно, что другой говорит за него, что другой произносит те слова, которые надлежало произнести ему и которые любимая девушка должна была услышать только из его уст, из его и ничьих больше.

Деметре Икалтоели был большой любитель стихов. У него было много книг – и арабских, и грузинских, и персидских, и греческих. Некоторые книги были любовно разрисованы. Тут и красавицы, глядящиеся в зеркальца, и раненые газели, и пронзенные стрелами сердца, и луки с натянутыми тетивами, готовые пронзить либо газель, либо сердце влюбленного.

Теперь Ваче вспомнил все эти рисунки, кое-что придумал сам и приступил к украшению книги. Маленькие любовные стихи он старался уместить на одной странице. Заглавия и заглавные буквы он рисовал в виде птиц и зверей, тут же на странице рисовал что-нибудь, отвечающее содержанию стихотворения. Но получалось так, что на каждой странице обязательно появлялся образ Цаго. То рядом с ланью, то с чонгури в руках, то с фиалкой, то с розой, то с гроздью винограда, то преклонившей колени и пьющей из ручья. Ваче не старался – образ девушки как-то сам собой, помимо сознания, складывался из линий, оживал в красках.

Юноша сидел над книгой Торели, не выходя из дома. Всю душу вкладывал он в украшение любимой книги. Цаго не торопила его, не ходила к нему справляться, как идет работа. Нетерпение ее было очень велико, но она понимала: каждый ее приход к Ваче только помешает ему и оттянет дело.

Когда же Ваче позвал ее сам и показал книгу, в которой все почти было кончено, не считая некоторых мелочей, и когда девушка перелистала книгу, краска залила ее лицо, а в уголках губ заиграла загадочная, непонятная, необъяснимая для Ваче улыбка.

– О Ваче, такой второй книги, верно, нет на земле. Такой книги не будет и у царей. – И, забывшись, добавила: – Но будет ли такая книга и у самого Торели! Скоро кончишь, Ваче?

– Что там осталось – на три дня!

– Какое счастье, я ведь еду в Тбилиси. Мамука пригласил нас с Павлиа посмотреть коронацию.

Ваче от неожиданности схватился за спинку стула.

– Может быть, попаду ко дворцу, может быть, увижу Торели…

– Долго ли пробудешь в столице? – глухим, изменившимся голосом спросил Ваче.

– Как судьба! Может, совсем останусь в Тбилиси. – Она говорила, не замечая, как все больше и больше хмурится Ваче. – Через три дня мы уедем. Хорошо бы закончить книгу. Ведь если я увезу ее с собой, может быть, ее увидит Торели. – И она прижала руки к груди, словно боясь, что сердце сейчас выпорхнет, как птица из клетки.

Рука художника между тем невольно отодвигала книгу все дальше и дальше, словно это была уж не она, любимая книга, в которой он оставил столько своей души, а нечто враждебное, чуждое, неприятное. Однако слово нужно было держать, и Ваче скрепя сердце дорисовал книгу.

Весть об отъезде Цаго обрушилась, как обвал. Стало казаться, что с ее отъездом рушится и вся жизнь, весь ее привычный ход, все спокойствие мирной Ахалдабы.

Конечно, какая девушка не мечтает о жизни в Тбилиси, кто не хотел бы попасть ко двору Багратидов, знаменитому на весь мир своей пышностью и доблестным рыцарством. Почему бы не помечтать об этом и прекрасной Цаго.

Обидно другое: ничего ей не жаль в этой прошлой теперь для нее жизни. Как легко она расстается с ним, с Ваче. Разве не из-за нее он отказался уйти с великим художником Деметре Икалтоели? Разве это была не жертва? Или она ничего не знает, не чувствует, не видит? Или она и не догадывается, что есть сердце, которое горит, как яркая восковая свеча, перед ее красотой, перед ее юностью, перед ее девическим образом?

И зачем читал он с таким увлечением, с такой любовью стихи Торели? Самое имя Торели она произносит как молитву. Довольно. Закончена роспись книги, некогда любимой, а теперь ненавистной. Художник завернул ее в шелковую ткань. Вот приданое, которое повезешь ты, Цаго, в столицу, к придворному поэту. И я же ее разрисовал! Художник оттолкнул книгу, отпрянул от нее, как если бы это была змея. Так нет же, не увезешь ты этой книги в Тбилиси.

Но, как мы уже знаем, в последнюю минуту, когда путники покидали родные места, Ваче не выдержал, сбегал домой и принес драгоценный подарок, за что и был награжден самым первым в своей жизни поцелуем Цаго.

Слились с сиреневой далью уходящие путники. Ничего теперь не было видно с камня, на котором стоял Ваче. Он сошел с уступа и бездумно, как лунатик, пошел в деревню.

Юноши боролись во дворе церкви. Позвали и его. Но Ваче не услышал приглашения друзей и пошел мимо. Попадались навстречу люди, говорили слова привета, улыбались ему. Но он никого не узнавал, ничего не слышал.

Во дворах домов, на улице, на полях и в садах было много народу. Но для Ваче мир был пуст, как если бы не было вокруг и на всей земле ни одного человека. Зачем ему жить в этой холодной, как могила, безлюдной деревне? Ваче дошел до дома. Детей у ручья не было. Бессмысленно вертелось игрушечное мельничное колесо. И мать куда-то ушла. И повсюду мертво и пусто.

В доме на стене висела сума Икалтоели. На столе разбросаны кисти, краски. Только увидев их, очнулся юноша от странного оцепенения и забытья. Неожиданно энергично он побросал как пришлось в суму кисти и краски, достал с полки хлеба, бросил и его к кистям и краскам, перекинул суму за спину, вышел из дому и решительно зашагал по дороге.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В городе был великий праздник. С балконов свисали яркие цветные ковры. Базары закрыты ради такого дня, поэтому народ, который в обычное время толпился бы по базарам, высыпал на плоские крыши домов. Открыты были только хлебные лавки да постоялые дворы.

Горожане, пришлые люди, прохожие – все угощались бесплатным вином и хлебом. Голоса бражничающих сливались со звуками зурны, с песнями, с тревожными криками ослов.

Не успел Ваче пройти сквозь городские ворота, как на пути попалась харчевня. Он не собирался в нее заходить, но несколько подвыпивших человек загородили дорогу. Рослый парень крепко взял Ваче за руки повыше локтей, завел в харчевню, подтолкнул к огромному бурдюку.

– Разве можно входить в город, не выпив за здоровье царицы? Ты ведь не басурман, настоящий грузин. Зачем идешь в город, не выпив заздравной чаши?

– Выпей за восшедшую на престол царицу Русудан! – закричали с разных сторон, и несколько остродонных глиняных сосудов протянулось к Ваче.

Такой сосуд, сужающийся и заостренный книзу, нельзя поставить на стол – нет плоского дна. Его нужно выпить сразу, единым духом. Сосуды же, протянутые к Ваче, были огромны. Их протягивали крепкие, в твердых рубцах и ожогах руки: в харчевне гуляли тбилисские ремесленники.

– Пей за здоровье новой царицы Русудан!

Ваче взял сосуд в обе руки, пошире расставил ноги и запрокинул голову.

– Ай, молодец. Теперь помянем помазанницу божию, блаженной памяти царицу Тамар. Пожелаем Русудан, чтобы шла по ее пути.