Страница 4 из 4
… — Время было голодное, но такое, Клава, знаешь, веселое… — рассказывал Епифанцев. — Все надеждами жили мир перевернуть. И художники тоже. Я, помню, натурщице своей мороженой брюквой один раз заплатил — больше ничего не было.
— Натурщице — это как? — наморщила лоб Клавдия.
— Ну, это чтобы лучше тело написать, приходят к художникам люди по специальному договору, мужчина там или женщина, и их в нужном положении, в позе потребной и рисуют. Непростая работа, особенно — когда натура обнаженная требуется.
— Обнаженная — это что, голяком? — угрожающе спросила Клава.
— Да. Только тогда все мышцы хорошо видны, весь рельеф тела.
— Голых рисуете — за деньги?!
— Ну, не всегда, не всегда, успокойся ты. Вон художник Рембрандт свою жену Саскию рисовал или еще… великий мастер был — Сальватор Дали. Так он на всех картинах свою Галу рисовал. С молодости — и до конца.
— Чего ж… фамилия у него… иностранная, а жену по-русски зовут, Галя? — поинтересовалась Клава.
— Не Галя, а Галб. Хотя она и есть русская — а девичестве Елена Дмитриевна Дьяконова, вошедшая в мировую историю искусств как Гала, что в переводе с испанского означает «праздник». Сам-то Дали был испанец. И хотя Гала была старше его на десять лет, он практически отбил ее у первого мужа — французского поэта Поля Элюара, и прожил с ней пятьдесят три года, любя только ее одну…
— Всю жизнь — и одну?! — недоверчиво переспросила Клава.
— А тебе это кажется странным, что одна любовь — и на всю жизнь?
— Почему же… Вы вот спрашивали — про парней. Да рази они на такую любовь способные? Какие-то они теперешние, прости господи, необразованные… — И добавила в рифму: — Их ведь дело не рожать, сунул, вынул — и бежать! А мне любови, любови хочется! Вот такой, о которой в книгах пишут да по телевидению показывают. Эх…
И она потянулась с хрустом всем своим сильным телом так, что на кофточке на груди освобожденно отскочила и упала на траву пуговка.
— Вы вот человек старый, пожилый… Вам моей тоски не понять.
— Почему же не понять? — искренне удивился Епифанцев. — Я ведь тоже молодой был, и свою любовь помню.
— И — рисовали? — затаив дыхание, девушка ждала ответа.
— Рисовал…
— Всю, как есть?!
— Как есть… Выставлял даже… — Епифанцев припомнил, как шумела художественная Москва, когда он выставил ту картину, с Машей — «Женщина в деревенской баньке». — Всю, как есть… — повторил художник. — И вся Москва любовалась… — тихо добавил он. — Красота, Клава, это не стыдно.
— Сильно любили?
— Сильно… — улыбнулся девушке Епифанцев. — С ума сходил, так сильно…
…Клавдия пришла к Епифанцеву в дом незванно-негаданно.
— Отгул у меня… — буднично объяснила она свое появление в неурочный трудовой час. — Вот, значит, где вы работаете… Только вы не подумайте чего… — глядя ему в глава, выпалила она. — И рукам воли не давайте. А то уйду. Я просто так пришла…
— Ну и хорошо, что просто так… — согласился Епифанцев. — Вот работу кончу, будем чай пить.
— Да это, никак, бабка Маня?! — ахнула девушка, вглядевшись в его работу. — Она же старая! Чего же тут?
— И в старости, Клава, есть своя красота. Только видит ее не каждый. Бывают лица, как квашня. Не пропеклись, не устоялись. Там не до красоты. А вот писатель Чехов… Знаешь такого?
— Проходили в школе… Юморной писатель, да? Человек в футляре…
— Так вот, Антон Павлович говорил своему другу художнику Левитану: «Даже навозные кучи в пейзаже играют весьма почтенную роль…» Понимал наше дело! Писать надо человека, как цветы, как яблоню, как пашню — все будет человек! — и снова повернулся к холсту.
За его спиной зашуршало платье. Он обернулся. Клава, кинув снятое платье на топчан у стены, сделала шаг к нему.
— Красивая я, говоришь? — с долей веселого вызова в голосе спросила она.
— Красивая… — с трудом выговорил художник.
— Скажешь, у меня стыда нет? А я себя перед тобой ловчее чувствую, чем перед доктором городским. Нас, доярок, проверяться возют. Так тот, не поверишь, буркалами своими всю измажет, пока осмотрит. А у тебя, я сердцем чую, у тебя глаз чистый… Ты не думай чего… — строго добавила она. — Ты меня рисуй… Всю рисуй, как есть. Ну?
Она раздевалась, стоя к нему спиной, неторопливо, словно собираясь купаться в полном одиночестве на песчаном волжском берегу. У нее была отличная спина, крепкий, как репка, отчетливо вылепленный зад и длинные красивые ноги с розовыми пятками…
Епифанцев, с пульсом, который все учащался и становился прямо-таки бешеным, следил за этим священнодействием. В нем, мучительно продираясь сквозь тлен и плесень, наросшие внутри, просыпалось большое желание Мастера — не мужчины, нет, не самца, а именно — Мастера: желание схватить эту ускользающую красоту и закрепить ее навечно на белом прямоугольнике холста.
Последним движением Клавдия тряхнула головой, распустила свои нестриженые волосы, и грациозным поворотом руки заправила их на бок и за спину.
— Стой! — приказал Епифанцев. — Так вот и застынь. Руку не убирай!
Давно ему не работалось так легко и радостно. Пальцы рук горели, дышать было тяжело — он ловил воздух короткими всхлипами, а на долгий вдох, казалось, не было времени. Линии ложились на холст точные, уверенные, лихие, с ходу. «Ах, молодчага, попал, попал в сходство!» — почти пел он про себя.
— Ох, не могу больше! — простонала Клава, и Епифанцев очнулся. — Ноги гудят… Доить — и то проще…
— Неужели же я — такая? — потрясенно спрашивала девушка, разглядывая набросок. — Неужели?
Прикрытая шерстяным пледом, она плакала через несколько минут на плече у Епифанцева.
— Мне от тебя ничего, ничего не надо… — всхлипывая, твердила Клавдия. Потом, смахнув согнутым пальцем слезы со щек, счастливо вздохнула и несколько минут сидела на топчане, не шевелясь. Дыхание ее стало тихим и спокойным. В окно косо скользнул тяжелый оранжевый луч закатного солнца.
— Ну, ложись… — вдруг прошептала она.
— Зачем? — испугался Епифанцев.
— Покоя у тебя внутрй нет. Чую я — нет внутри покоя. Укачать тебя хочу…
Он послушно лёг и прижался к её горячему телу, как ребёнок к матери. Она притянула его голову к себе на грудь и стала перебирать волосы, в которых седина была незаметна.
И он, убаюканный ее тёплым голосом, похожим на пенку от топлёного молока, уснул рядом с ней, впервые за столько лет не одинокий, умиротворённый и счастливый… Уснул, лицом к лицу, ловя её свежее молодое дыхание и бессознательно ощущая сладкое прикосновение её сильных налитых грудей и шелковистого лобка.
И в этом счастливом сне, в полном душевном покое, где-то глубоко внутри у него рождалось и, словно родниковая вода из глубины земной, подымалось новое желание — желание Женщины, желание новой жизни…
© 2009, Институт соитологии