Иван-чай

Ну, а по своей душевной сути…

Бывают, знаете, почти в каждом производственном коллективе такие самовлюблённые типчики, громогласные остряки, берущие не столько юмором, сколько глоткой, способной по мощности перекрыть любой динамик…

Василий наш тоже любил быть в центре общего внимания, но это был отнюдь не Василий Теркин. Нет, он представлял собой довольно распространенную разновидность… как бы это помягче выразиться… сексуального балагура, что ли.

— А… Этих женщин я, как добрый бугай колхозных своих телок, вдоль и поперек знаю… — смачно разглагольствовал он в кругу почтительно внимавшей ему желторотой молодежи. — Сколько я на своем веку девок перепортил да баб перегрёб, — это отсюда до Москвы раком ставить — не переставить…

А во взрослой и не слишком-то доверчивой на такие темы мужской компании почти все его «серьезные» по сюжету байки обычно начинались так:

— Слезаю это я, значит, с бабы…

И вот такой, прости господи, кадр, такой неотразимый, по глубокому его собственному убеждению, хахаль, чуть ли не с самого первого дня стал преследовать Катю своими ухаживаниями.

Васька «токовал» самозабвенно, как тетерев на току, и вдобавок, как стало мне известно, — заключил вонючее пари с буровым рабочим Мошкиным на две поллитры, что он «приговорит» девчонку в течение двух недель. Но неожиданно для всех и прежде всего — для самого Анциферова, Катюша оказалась твердым орешком. Она даже — подумать только! — принародно подшучивала над васькиным сердцеедством и высмеивала его, не покупаясь на его ухаживания.

Правда, на всякий случай, спать она стала не в палатке при летней кухоньке, а в крохотной комнатке семейного барака, в закутке, где едва помещалась койка, но где, тем не менее, на ее защиту в неурочный час всегда могли стать две замужние женщины. Этой особой солидарности даже Васька побаивался, тем более что жена бурмастера Маша Тихомирова крупностью своих форм и мощью могла физически вполне противостоять ему…

Истекла вторая неделя.

Проигранные Васькой две поллитры под общий гогот были благополучно распиты бригадой, а дело так и не сдвигалось с мертвой точки. Васькина слава как выдающегося обольстителя оказывалась под угрозой. Всеми силами ему требовалось поддержать поколебленный авторитет.

И он, видимо, решился пойти в открытую атаку.

III

…Несколько вечерних часов я неподвижно просидел с удочкой в «грелке» — одноместной резиновой лодке, приткнувшись к большому гранитному валуну, возле которого в удачные дни отменно брали крупные окуни-черноспинники. С берега меня не было видно, а каждый звук, будь то негромкое всхрапывание лошадей во временной конюшне на краю болота или короткое звяканье дужки ведра — отчетливо разносился над водой в безмятежном безветренном мареве белой майской ночи.

Скрытый за каменным горбом валуна, как за тушей кита, я не видел, но догадался, что Василий и Катя вышли на маленькую полянку на берегу озера, окаймленную ивовыми кустами. Я был уверен, что это не было заранее обговоренным свиданием в классическом смысле этого слова. Скорее всего, Васька перехватил Катю, когда она с полной корзиной выполосканного белья шла от ручья, впадавшего в озеро поблизости.

— Да ты погоди… — срывающимся шепотом уговаривал ее Анциферов. — Ты не уходи. Что я тебе хочу сказать… Это самое… — он явно путался в словах, торопясь использовать подходящий момент.

— Ну, чего ты ломаешься, как тульский пряник? — с появившейся нагловатой ленцой в голосе вопросил Васька. — С другими будем еще поглядеть, а со мной… — он хохотнул, — наверняка будешь удовольствие иметь… — И он, видимо, сделал попытку ее облапить.

— Прими руки, — коротко сказала Катя и с силой, которую придает женщине отчаяние и со всей ненавистью, на которую только способна женщина в самые черные минуты, громко, не стесняясь выражений, добавила: — Да я лучше — вон, на том березовом пеньке… свою целку порву, чем тебе дамся! Уйди с глаз моих, постылый ты человек!

Но он загородил ей дорогу и схватил за руку. Она упёрлась крепкими, натруженными работой кулачками ему в грудь, заколотила по ней, словно по деревянному забору и заверещала пронзительным голосом тетёрки-подранка.

Я, как любой нормальный мужик на моём месте, рванулся, конечно, на этот отчаянный крик. Но не забывайте — я сидел в вёрткой, неустойчивой резиновой лодчонке, и пока я вытаскивал самодельный якорь, события развивались быстро. Маленькое складное веслецо, похожее на большую разливательную ложку для соуса и держащееся на хлипкой алюминиевом втулке, распалось в моих торопливых руках от слишком сильного гребка, и лодчонка завертелась на месте. Но я уже выскочил из-за горбатой спины прикрывавшего меня валуна-великана, и происходившее дальше уже мог частично видеть сквозь редкие прибрежные кусты, а частично — с полной достоверностью реконструировать…

Анциферов, криво осклабившись, легко заломил Кате руку за спину, крутанул так, что она вскрикнула от боли, и бросил её на серо-зелёный мох, который начинался почти от берега озерца. Он сразу же опустился на неё, придавив живот коленом так, что Катя не могла вздохнуть, и стал, не слишком-то торопясь, стягивать с себя брюки. На его голый зад тут же начали с остервенением пикировать комары, но Васька, не обращая внимания на их назойливые укусы, жадно задрал поварихе платьице до плеч и…

…и вдруг… я прекрасно понимаю, что это короткое, выразительное и энергичное словцо чаще встречается в детективных фильмах, чем в жизни! Тем не менее, — вдруг кто-то оглушительно треснул насильника по уху с такой силой, что Васька, теряя штаны, отлетел метра два в сторону озера и затормозил, зацепившись за стволик корявой сосенки.

Мужчина в брезентухе, с ружьём за плечами, наклонился над Катериной, оправил на ней платье и подошёл к ошеломлённому Василию, лупающему глазами и ещё не вполне пришедшему в себя.

— Ты… это самое… — захрипел Васька, пытаясь приподняться, — совсем охренел?!

И тут до меня донёсся другой мужской голос, хорошо мне знакомый.

Просто издали я не узнал владельца, потому что тот был в черной вязаной шапочке, натянутой до самых бровей.

— Немножко не спеши… Поговорить хочу…

Я приготовился к новой неожиданности: голос принадлежал Саше Сарояну.

Впрочем, Саша — это было нечто вроде литературного псевдонима. По документам у нового действующего лица было великолепное царственное армянское имя Арташес, затерянное, как говорится, в смутной мгле веков. Все в партии звали его запросто — Сашей и он сам называл себя только так. И разумеется, — он и не подозревал, что на другом конце света живет его всемирно известный однофамилец, пишущий талантливые и человеколюбивые книги: Арташес Сароян не читал книг Вильяма Сарояна…

А вздрогнул я невольно потому, что этот смуглый, очень красивый, хоть и рано полысевший армянин с раз и навсегда погрустневшими глазами, этот добрый и мягкий даже на первый взгляд человек (а таким он и был в действительности!) — в свое время отбыл срок… за убийство.

Думаю, что в ту пору, о которой идет речь, Сарояну было лет под сорок. Смолоду у себя в горной Армении был Арташес сельским кузнецом. От своего деда и отца он унаследовал не только фамильную профессию, но и фамильную мускулатуру. Силой Сароян обладал прямо-таки феноменальной! Я сам однажды был свидетелем того, как он на спор взял на грудь ось с колесами от товарного вагона!

У нас в партии он работал буровым мастером, с легкостью ворочая обсадные трубы, играючи оттаскивая от устья скважины тяжеленные штанги, свинченные в длинные «свечи», шутя — с руки на руку — перекидывая пятидесятикилограммовые ящики со стальной буровой дробью…

А когда, взмокший после смены, он скидывал неуклюжую коробящуюся спецовку-брезентуху — безупречному рельефу его мышц мог бы позавидовать сам небезызвестный Геркулес, стоящий со своей могучей каменной дубиной в Адмиралтейском саду в Ленинграде…