Жизнь Никитина

И сразу, с места в карьер, пошел хвастаться своими строениями, водопроводом, дорогими голландскими коровами, какими-то административными новшествами, которые он «в целях дисциплинарных» завел среди своих людей.

Генерал кипел желанием действовать, в его голове роилась куча самых сногсшибательных планов, не всегда, впрочем, дельных и разумных.

Не желая отстать, господин Домбровский развернул и свои агрономические прожекты. Через минуту у них с генералом закипело сражение, в самый разгар которого появилась Натали с сестрами. Она улыбнулась, увидев Ивана Савича, и, здороваясь с ним, шепнула: «…Как я рада, что вы приехали! Я загадала…» Она недокончила, покраснела. Сестры принесли альбомы и заставили Никитина писать стихи. Иван Савич, вздохнув, взялся за перо.

«Звезды сыплются, ткань облаков…» – звучало в ушах, как хорал, как молитва. Ничего, кроме этих величественных строк, не шло на ум. Но девицы благоговейно ждали, надо было придумывать какие-то рифмованные пустячки. Проклятый сюртук жал под мышками, тугой воротничок впивался в шею, грозил задушить. С трудом нацарапал Никитин два четверостишия, девицы ахали, благодарили, восторгались, а он не знал, о чем с ними говорить, ему было совестно.

Наконец-то явилось спасение в образе Натали.

– Вас уже взяли в плен? – засмеялась она, подходя к Никитину. – Вы не можете себе представить, как они вас ждали…

«Я вас ждала, – говорил ее сияющий взгляд. – Я, я вас ждала! Минуты нет, когда бы я не думала о вас, когда бы не хотела вас видеть!»

Прижав к груди альбомчики, девицы убежали рисовать виньетки вокруг стихов. Натали присела возле Ивана Савича.

– Вам, верно, не понравилось у нас, – сказала. – Скучная местность, бедный ландшафт, как в американской прерии… Только индейцев не хватает.

– Нет, почему же, – возразил Никитин. – Мне кажется, что в этом есть своя поэзия.

– Не правда ли? Мне приятно, что вы так думаете. Папа нарочно решил поселиться здесь, он ужасно любит устраивать все сам. Вы видели наш сад? Собственно, его еще нет, – улыбнулась Натали, – одни колышки. Но я воображаю, каким он станет через десять лет. Вот вы приедете тогда к нам и…

– И мы с вами будем гулять по тенистым аллеям, верно? – шутливо докончил Иван Савич. Он был рад, что так легко, так непринужденно завязался разговор.

Натали расспрашивала Никитина о его занятиях. Она очень удивилась, узнав, что Иван Савич выучил французский язык.

– Зачем это? – спросила она. – Вот нас детьми бог знает для чего учат, и мы говорим и пишем на чужом языке лучше, чем на родном. Ведь это нелепо, согласитесь. И уж если на то пошло, – добавила она, – так разумней учить английский и немецкий: там Байрон, Шекспир, Гете…

– Помилуйте, – возразил Иван Савич. – А Вольтер? Руссо?

Натали сказала:

– Ну, тогда, конечно, и итальянский нужен: Петрарка, Данте…

– А испанский? – подхватил Иван Савич. – Сервантес, Лопе де-Вега…

Они оба засмеялись.

– Мы с вами, словно дьячки, читаем поминанья, – сказал Никитин.

Натали спросила, сколько у него в магазине книг, и страшно удивилась, что так много.

– Вы знаете, я вам завидую: всегда среди книг, всегда незримые великие собеседники окружают вас…

– Ну, положим, – весело заметил Никитин, – у меня в магазине постоянно торчит очень зримый собеседник и ужасно надоедает своими разговорами.

– Кто же это? – заинтересовалась Натали.

– Мой помощник, Акиндин.

– Кто, кто? Акин…дин? Какое забавное имя!

Бог знает, сколько бы еще так хорошо и весело продолжалась их беседа, но генералу взбрело в голову показать гостям свое хозяйство. Во главе с давешним малым появились еще двое в таких же нелепых мундирах с позументом; они подняли на руки генерала вместе с креслом и понесли наружу. За ними, посмеиваясь и перемигиваясь, пошли гости. Целый час, спотыкаясь о кучи битого кирпича и древесного мусора, пришлось ходить за неугомонным генералом. Он говорил, не умолкая, кричал, командовал, не давал никому рта открыть; в его словах, в его жестах, во всем сквозило откровенное самохвальство, желание удивить и напроситься на похвалу, и это было утомительно.

За два с половиной часа, проведенные у Матвеевых, Ивану Савичу не удалось больше перекинуться с Натали и десятком слов. Прощаясь, она задержала его руку в своей и как будто бы что-то хотела сказать, но проклятый генерал и тут вмешался: позвал дочь, велел разыскать в кабинете список книг, какие он собирался выписать из Воронежа, но теперь, «пользуясь присутствием в доме мсье э-э… Никитина… он надеется…» – и прочее, и прочее. Натали ушла разыскивать список, а когда вернулась, все уже рассаживались по экипажам и решительно невозможно было улучить удобный момент.

Иван Савич еще с неделю пожил в гостеприимной Дмитриевке. Каждый день выходил на дорогу, ждал Натали. В любом облачке пыли пытался разглядеть матвеевских лошадей.

Но она так и не приехала.

В начале августа Никитин был уже в Воронеже. На какое-то время он увлекся делами торговыми и литературными. Переписывался с питерскими и московскими книгопродавцами, поправляя для второго издания «Кулака». Устраивал читальный кабинет – вместо свечей завел новинку, керосиновые лампы.

И так прошел август, засушливый, жаркий и пыльный. Так настала ненастная осень, ознаменованная приездом в Воронеж нового губернатора графа Дмитрия Николаича Толстого, давнего знакомца и «благодетеля».

Граф снизошел до самоличного посещения никитинского магазина. Милостливо толковал о планах устроения города и об искоренении невежества и пьянства. В результате было строжайше запрещено гонять по Дворянской коровье стадо и поставлены вдоль тротуаров столбы, окрашенные в пренеприятный желтый цвет.

Тяжело больной Придорогин, издерганный жандармскими допросами, доживал последние дни. Милошевича, подозреваемого в распространении «Колокола», заставили покинуть Воронеж. Все чаще и чаще загуливал батенька. Пьяный, растерзанный, вваливался в комнату сына, требовал денег на выпивку.

Была «осень черная». И просвету не виделось.

И ночи тянулись – длинные, ненастные. Гремели печными вьюшками, ледяной крупкой стучали в окно.

Не в одну ли из таких страшных, одиноких ночей были написаны стихи:

Из Петербурга от Второва приходили письма, полные дружеского внимания. Николай Иваныч уговаривал бросить торговлю, «купить хуторок и жить в тиши, в самом близком соприкосновении с природой».

Ну что ему было на это ответить?

Славный, умный, добрый человек, он не мог практически понять, что все эти советы – пустые, прекрасные слова; что для покупки хуторка деньги надобны, и немалые; добыть же их можно только продажею магазина тому же Гарденину, продажею за бесценок, разумеется, за такую ничтожную сумму, что ни о каком хуторке и речи быть не могло.

Какое-то безразличие ко всему охватило Никитина. Ничто не трогало. Он равнодушно, без ссоры, разошелся с Курбатовым: компаньон оказался ленив, в магазине был обузою. Равнодушно встретил известие о женитьбе его на синеглазой Александрине: ну что ж, давай им бог, как говорится… Курбатов не прогадал: хорошенькая жена и приданое кстати. Румяному счастливчику продолжало везти. Никитин искренно поздравил обоих, но гулять на свадебном пиру отказался, сославшись на нездоровье.

Торговые дела шли недурно, следовало бы радоваться коммерческой удаче, ан радости-то и не было.

Была тоска. Осень.