Страница 42 из 108
Это были Спартак и Эномай. Выехав из Рима ночью с 15-го на 16-е февраля, они мчались во весь карьер, меняя лошадей на каждой почтовой станции. Вскоре их нагнал декурион, он с десятью солдатами мчался в Капую предупредить префекта о готовящемся восстании. Поэтому оба гладиатора должны были не только отказаться от возможности обмена лошадей, но даже были вынуждены по временам оставлять Аппиеву дорогу и ехать по боковым.
Тем не менее им удалось купить двух лошадей у одного колона, и они поскакали далее по проселочным дорогам. То блуждая, то наверстывая время скачкой напрямик, через поле, гладиаторы успели попасть на дорогу, ведущую из Ателлы в Капую.
Они надеялись, что перегнали уже на час гонцов Сената, как вдруг, приблизительно в семи милях от Капуи, лошадь Спартака, совершенно обессилев, упала навзничь, увлекая с собою седока; при этом неожиданном падении левая рука рудиария, которой он пытался поддержать бедное животное, оказалась вывихнутой.
Физическая боль, которую испытывал Спартак, была ничто в сравнении с его душевными муками. Это непредвиденное несчастье привело его в отчаяние; он надеялся добраться до школы Лентула Батиата на полчаса раньше своих врагов, а теперь должен прибыть после них, и присутствовать при окончательном разрушении того здания, которое он воздвиг неустанным и усердным пятилетним трудом.
Вскочив на ноги, Спартак испустил вздох, похожий на рев смертельно раненого льва, и воскликнул отчаянным голосом:
— Ах, клянусь Эребом!.. Все кончено!..
Эномай ощупал Спартака, словно желая убедиться, что ничего серьезного с ним не произошло.
— Что ты говоришь?.. — ответил Эномай. — Как это все может быть кончено, пока у нас руки свободны от цепей и мечи у нас в руках?
Спартак погрузился на некоторое время в молчание; затем, устремив взор на лошадь Эномая, сказал:
— Семь миль… Нам оставалось проехать только семь миль, а мы — да будут прокляты враждебные нам боги! — должны отказаться от всякой надежды прибыть во-время!.. Если бы твой конь мог нас провезти еще три или четыре мили, то остальные мы очень быстро прошли бы пешком; ведь мы выиграли у наших врагов час, кроме того им понадобится по меньшей мере еще час после прибытия гонцов, чтобы принять меры для разрушения наших планов.
— Соображение твое правильно, — заметил германец. — Но сможет ли это бедное животное везти нас двоих, да еще рысью, хотя бы только две мили?..
Осмотр несчастной лошади убедил их в ее совершенной непригодности. Она задыхалась. От нее шел пар, бока ее судорожно подымались и опускались. Было ясно, что и эта лошадь кончила бы тем же, чем и первая, поэтому после короткого совещания они решили бросить лошадь и пешком спешить в Капую.
Эти два изнуренных, ослабевших, несколько дней не евших человека шли с такой скоростью, что меньше, чем в полтора часа оказались у ворот города.
Здесь они ненадолго остановились — перевести дыхание и несколько успокоиться, чтобы не привлечь внимания стражи при воротах, которая могла уже получить приказ наблюдать за входившими в город и арестовывать подозрительных людей.
Они снова пустились в путь. У обоих лихорадочно бились сердца, они дрожали и чувствовали, как со лба катятся капли холодного пота — следствие невыразимой тревоги, приводившей в расстройство их душевные силы.
Когда они приблизились к воротам, сердце Спартака, никогда не трепетавшее пред лицом самых серьезных и страшных опасностей, билось теперь с такой силой, что он опасался, как бы оно не разорвалось.
Двое стражей спали, растянувшись на двух деревянных скамьях, трое были заняты игрой в кости, а двое болтали друг с другом, высмеивая прохожих и путников, входивших в город и выходивших оттуда.
Какой-то бедной старухе-крестьянке, которая несла несколько небольших головок мягкого сыру, уложенных в маленькие круглые корзинки из ивовых прутьев, один из легионеров сказал иронически:
— Рано ты идешь на рынок, старая колдунья!..
— Пусть боги вас охраняют! — смиренно ответила старушка, продолжая свой путь.
— Посмотри-ка на нее и скажи, — воскликнул насмешливо другой легионер, — разве она не похожа на Атропос, самую старую и самую страшную из трех Парок!.. А ее лицо не кажется ли тебе похожим на папирус, скоробившийся от огня?..
— Я не взял бы в рот ее свежего сыра, даже если бы она в придачу дала мне двадцать сестерций!
В этот момент Спартак и Эномай, с трепетом в сердце, с мертвенными лицами, стараясь казаться ниже ростом, переступили ворота, и один из легионеров сказал:
— А вот и почетный конвой Парки!..
— Эх, клянусь Юпитером Стагором, эти двое грязных и худых бродяг-гладиаторов совсем как будто вышли из Стикса!
Спартак и Эномай молча и смиренно продвигались вперед и уже прошли первую арку ворот, внутри которой была подвешена кверху посредством специальных цепей спускная решетка, пересекли проход, где помещалась лестница, ведущая к земляной насыпи и в караульные помещения, и уже готовились войти под вторую арку, в которой собственно и находились ворота в город, как вдруг со стороны города навстречу им появился центурион в сопровождении тридцати легионеров в полном вооружении — в шлемах, в латах, со щитами, копьями, мечами и дротиками. Центурион держал в руке жезл — знак своего звания. Войдя под арку ворот, он закричал так, как кричат при военной команде:
— К оружию!
При звуках этого голоса сторожевые легионеры поспешно вскочили и с быстротой, какой от них нельзя было ожидать, выстроились по-военному в боевой фронт.
У Спартака и Эномая, задержанных по знаку центуриона, сжались от отчаяния сердца, они отступили назад на несколько шагов и обменялись быстрым взглядом. Рудиарий успел удержать правую руку германца, уже схватившегося за рукоятку меча.
— Разве так несут охрану, негодяи? — строго спросил центурион. Глубокая тишина наступила в проходе ворот. — Так стерегут, лентяи?
И с этими словами он ударил жезлом одного из спавших на скамьях легионеров, который поднялся медленнее, чем его товарищ, и опоздал занять место в строю.
— А ты, — прибавил он, обращаясь к начальнику, стоявшему в сильном смущении на левом фланге ряда, — а ты, Ливии, очень плохо исполняешь свои обязанности и не следишь за дисциплиной; я лишаю тебя звания начальника этого поста, подчиняйся теперь Луцию Мединию, командующему новым отрядом, который я сам привел для усиления охраны этих ворот. Гладиаторы, — добавил тут же центурион, — угрожают восстанием, которое, как удостоверяют гонцы Сената, может оказаться очень серьезным. Поэтому надо опустить решетку, запереть ворота, быть настороже, как во время войны, расставить часовых.
В то время, как новый начальник поста распределял в Две шеренги своих двадцать четыре человека, центурион повернулся к Спартаку и Эномаю и спросил их, нахмурив брови:
— Вы гладиаторы?
— Гладиаторы, — твердым голосом ответил Спартак, с трудом скрывая тревогу и отчаяние.
— Из школы Лентула, конечно?
— Ты ошибаешься, доблестный Попилий, — возразил Спартак, — мы на службе у префекта Меция Либеона.
— Ты меня знаешь? — спросил центурион Спартака.
— Я видел тебя много раз в доме нашего господина.
— В самом деле, — сказал Попилий, вглядываясь в обоих гладиаторов. В наступившей уже темноте он мог разглядеть лишь их гигантские фигуры, но не мог различить их черты, — в самом деле, мне кажется…
— Мы два германца, специально назначенных на службу к благородной матроне Лелии Домиции, супруге Меция, носилки которой мы всегда сопровождаем.
Спартак за четыре года жизни в Капуе привлек в Союз угнетенных несколько гладиаторов, принадлежавших к патрицианским семьям города, и поэтому очень хорошо знал двух гладиаторов — германцев гигантского роста, которые были собственностью префекта Меция Либеона. Пользуясь темнотой, он ухватился за эту хитрость, она открывала ему путь к спасению.
— Верно! — сказал центурион. — Ты говоришь правду!.. Теперь я вас узнаю…
— Даже.., представь себе.., я вспоминаю, что тебя встречал, — заметил Спартак с невинным видом, — в полночь у входа в дом трибуна Тита Сервилиана, куда мы двое провожали Домицию на носилках. Да, эти таинственные ночные поездки нашей госпожи так часты, что…