Спартак (Другой перевод)

— Иди в триклиний и жди меня там, но не проболтайся никому! Понимаешь меня — никому, Метробий, — ни о том, что ты слышал в лесу Фуррины, ни о том, о чем мы с тобой здесь говорили. Никто не должен знать, куда я вышел в эту минуту. Через час я вернусь обратно, и тогда мы обсудим, что следует сделать для блага нашей родины.

— Я сделаю все, как ты мне приказал. Цезарь…

— И ты будешь доволен, так как я умею быть признательным, а в книге судеб не написано, что Кай Цезарь умрет с челом, увенчанным только простыми лаврами, даруемыми на бегах в цирке.

С этими словами Кай Юлий, оставив Метробия, прошел в комнату рядом с библиотекой. Сняв белую застольную одежду, он накинул плащ, капюшоном покрыл голову и, приказав одному из рабов следовать за собой, вышел из дома. Быстрыми шагами направился он к небольшой уличке, на которую выходил кабачок Венеры Либитины.

Кроме дома, который Цезарь имел на Палатине, у него был, еще один, в самом центре Субурры. Он часто проживал в этом доме, чтобы снискать себе популярность среди бедняков, населявших этот район Рима. Не раз, надевая вместо латиклавы грубую тунику. Цезарь обходил грязные и темные улицы Субурры и Эсквилина, оказывая беспримерную по щедрости помощь бедноте, помогая несчастным. Он знал, как свои пять пальцев, все наиболее глухие и грязные закоулки этой отвратительной клоаки, полной несчастья, позора и мерзости.

Дойдя до таверны Лутации Одноглазой, Цезарь прошел сразу во вторую комнату, в которой тотчас же увидел сидевших за столом рудиариев и гладиаторов.

Он приветствовал эту группу обычным salvete и уселся в углу комнаты, приказав эфиопке-рабыне подать две чаши вина. Ничем себя не выделяя, обмениваясь незначащими словами со своим спутником, он зорко следил за тем, что происходило в группе гладиаторов, и очень внимательно прислушивался к их беседе.

Спартак, сидевший между Криксом и Эномаем, был бледен, грустен и задумчив. За четыре года, протекшие со дня смерти Суллы, фракиец стал более, серьезным, на лбу его появилась глубокая морщина, которая свидетельствовала о душевных тревогах и тяжелых думах.

Услышав имя Спартака, Цезарь сразу сообразил, что им мог быть только этот красивый человек огромного роста, с лицом, свидетельствовавшим о необыкновенной энергии и могучем уме. Наблюдая гладиатора испытующим взором гениального человека, Цезарь в эти несколько минут увидел, что Спартак одарен великим и мужественным сердцем, большим талантом, рожден для великих дел и высоких подвигов.

Рабыня Азур тем временем принесла две чаши вина, и Цезарь, взяв одну, показывая рабу на другую, сказал ему:

— Пей!

И пока раб пил, он поднес чашу ко рту и сделал вид, что пьет; но вино не коснулось его губ. Цезарь пил только воду.

Спустя некоторое время. Цезарь встал с своего места и подошел к гладиаторам:

— Привет тебе, доблестный Спартак! Пусть судьба тебе улыбается, как ты этого заслуживаешь! Не согласишься ли ты побеседовать со мной?

Все повернулись к нему, и несколько голосов сразу воскликнули:

— Кай Юлий Цезарь!

— Юлий Цезарь! — вскричал с удивлением, вставая, Спартак, которому Цезарь был известен только по слухам, так как он его ни разу не видел — Молчите.., молчите, — сказал, дружелюбно улыбаясь, будущий диктатор. — Иначе завтра весь Рим узнает, что один из понтификов таскается ночью по кабакам Субурры и Эсквилина.

Некоторое время рудиарий молча смотрел на потомка рода Юлиев и затем сказал — Я себя назову счастливейшим, Кай Юлий, если мое содействие может принести тебе пользу в каком-либо деле.

— Может быть, ты согласишься оставить ненадолго общество этих молодцов и пройтись со мной до ближайшей городской стены.

Гладиаторы в изумлении переглянулись. Спартак с выражением удовлетворения на лице заметил:

— Для бедного и безвестного рудиария лестно совершить прогулку с, одним из наиболее благородных и знаменитых сыновей Рима.

— Храбрый не бывает никогда бедным, — сказал Цезарь, направляясь к выходу и дав знак рабу ждать его здесь.

— Ах, — сказал, вздохнув, Спартак, следуя за Цезарем, — зачем сила льву, когда он в цепях?

Эти два необыкновенных человека прошли главную комнату кабачка, вышли вместе на улицу, повернули направо и в молчании направились к месту возле городской стены, где четыре года тому назад гладиаторы убили отпущенника Кая Верреса.

На пустынной равнине, расположенной между крайними домами города и валом Сервия Туллия, Цезарь и Спартак, освещенные луной, белые, похожие издали на привидения, остановились в молчании, не двигаясь, как будто изучали и хотели оценить друг друга. Оба они чувствовали в глубине души, что представляют два противоположных принципа, воплощают в себе два знамени, олицетворяют два дела: дело деспотизма и дело свободы.

Цезарь первый нарушил молчание, задав Спартаку вопрос:

— Сколько тебе лет?

— Тридцать три, — ответил фракиец, вглядываясь в Цезаря и как бы пытаясь разгадать его мысли.

— Ты фракиец?

— Да.

— Фракийцы храбрые люди в сражении и в любой опасности. Ты же не только могуч и храбр, но еще украшен благородными манерами и образованием. Не правда ли?

— А откуда это тебе известно?

— От одной женщины. Но не этим следует нам заниматься теперь, когда тебе и делу, которому ты посвятил себя, грозит величайшая опасность.

— О каком деле, о какой опасности ты говоришь? — спросил Спартак в изумлении.

— Я знаю все, и я пришел сюда не для того, чтобы принести тебе вред, Спартак. Наоборот, мною руководит желание спасти тебя. Некто, сидя за деревом в роще Фуррины, невольно слышал вашу беседу этой ночью.

— Проклятие богам!.. — страшно закричал Спартак с отчаянием в голосе.

— Он еще не сообщил консулам о своем открытии, но как бы я ни старался его задержать, он это сделает непременно сегодня ночью или завтра на заре, и твои четыре легиона гладиаторов будут рассеяны прежде, чем соберутся.

Спартак был в страшном волнении; схватившись за голову руками и вырывая целыми клочьями свои густые белокурые волосы, он, как бы говоря сам с собой, голосом, прерывающимся от рыданий, прошептал:

— Итак, пять лет веры, трудов, надежд, борьбы, — все пойдет прахом в один миг!.. Все будет кончено, и никакой надежды больше не останется угнетенным, и снова будем мы рабами влачить эту подлую жизнь?..

Цезарь смотрел с участием и состраданием, почти с уважением на это отчаяние, столь благородное, столь мучительное к глубокое. Он против воли восхищался гладиатором. Его поражал человек, который в святой любви к свободе мог почерпнуть силы, чтобы задумать и осуществить предприятие, достойное лишь греческих или римских героев, и который с упорством, предусмотрительностью и смелостью смог создать настоящее войско в двадцать тысяч гладиаторов.

При этой мысли глаза Цезаря загорелись жадностью и страстным желанием, у него закружилась голова. Устремив широко раскрытые глаза на вершины Албанских холмов, он погрузился мысленно в безграничные поля воображения он подумал, что если бы ему дали четыре легиона — двадцать тысяч бойцов, он в несколько лет завоевал бы весь мир и стал бы владыкою Рима, грозою патрициев, обожаемым кумиром простого народа.

Так, погруженные — один в уныние и тревогу, другой — в честолюбивые мечты, — они несколько минут стояли в молчании. Первый нарушил его Спартак. Нахмурив брови, он сказал твердо:

— Нет, нет, клянусь молниями Юпитера Карателя, этого не будет!

— А что же ты сделаешь? — спросил Цезарь, очнувшись при этих словах.

Спартак, вглядываясь в спокойные глаза Цезаря, спросил:

— А ты. Цезарь, друг нам или враг?

— Желал бы быть другом и ни в коем случае не буду врагом.

— Тогда ты можешь сделать для нас все: наше спасение в твоих руках.

— Каким образом?

— Выдай нам человека, владеющего нашей тайной.

— Стало быть, я, римлянин, должен допустить восстание всех рабов Италии на гибель Риму, хотя и могу помешать этому?

— Ты прав, я забыл, что ты римлянин.