Страница 29 из 108
— Ну-ка, вы, — сказала после минутного молчания жена Суллы, обращаясь к рабам, — уберите немедленно отсюда эти трупы, похороните их; вымойте пол, обрызгайте его маслами и благовониями, да налейте в мурринскую чашу Суллы фалернского и передайте ее в круговую гостям ч знак дружбы.
Рабы спешно повиновались Валерии, а гладиаторы удалились.
И среди гробового молчания чаша дружбы, в которую лишь очень немногие из гостей кидали лепестки роз, обошла пирующих; затем молча и пошатываясь, все постепенно вышли из триклиния; одни разошлись по комнатам, назначенным в этом огромном дворце для гостей, другие отправились в соседние Кумы.
Сулла успел вновь свалиться на ложе и молча лежал, как будто погруженный в глубокое размышление, хотя в действительности он находился в пьяном отупении. Валерия, встряхнув его, сказала:
— Уже час первых петухов; решишься ли ты, наконец, удалиться в спальню?
При этих словах Сулла медленно, с усилием поднял лицо и забормотал, с трудом выталкивая слова, клокотавшие в его горле:
— Ты.., произвела разгром.., в триклинии.., и лишила меня моих.., развлечений. О, клянусь Юпитером Статором.., это ни на что не похоже.., умаление всемогущества… Суллы Счастливого… Эпафродита.., диктатора… Клянусь всевышними богами.., я властвую в Риме.., и над всем миром.., и не желаю, чтобы надо мной были хозяева.., не желаю…
Валерия смотрела на него с жалостью, смешанной с презрением. Сулла продолжал:
— Метробий… Где ты, мой дорогой Метробий? Приди ко мне на помощь.., я хочу выгнать вон.., хочу отказаться от этой.., и пусть она заберет с собой ребенка, которым она беременна.., которого я не хочу признавать своим…
Искра гнева сверкнула в черных глазах Валерии. Она сделала угрожающий жест, но затем с выражением тошноты и отвращения закричала:
— Эй, Хризогон, позови рабов и вели перенести в спальню твоего господина, он пьян, и объелся, как грязный могильщик!
Сулла, уложенный в постель, проспал весь остаток ночи и большую часть следующего дня. Валерия не сомкнула глаз.
Сулла проснулся около полудня. В эти дни он страдал от кожной болезни сильнее, чем обычно. Она вызвала у него нестерпимый зуд. Едва поднявшись с постели, он накинул поверх рубашки широкую тогу и в сопровождении рабов, специально приставленных заботиться о его особе, опираясь на своего любимца Хризогона, прошел в баню через обширный атриум, украшенный великолепной колоннадой в дорическом стиле.
Минуя термы и залу ожидания, Сулла вошел в раздевальню — изящный небольшой зал, с мраморными стенами и мозаичным полом. Из этого зала три разные двери вели: одна — в помещение с холодным душем, другая — в залу с бассейном теплой воды и третья — в парильню.
Сулла сел на мраморную скамью, покрытую подушками и пурпуровой тканью, разделся с помощью рабов и вошел в парильню Она была тоже мраморная; в полу имелось несколько отверстий, через которые шел раскаленный воздух, нагревавший ее.
Полукруглый мраморный альков с мраморной скамьей находился справа, а напротив него — небольшой бассейн с горячей водой.
Сулла зашел в альков и, усевшись, стал подымать железные гири разного веса, припасенные для того, чтобы купающийся мог проделывать гимнастические упражнения и тем вызвать пот. Выйдя из алькова, он опустился в бассейн с горячей водой Усевшись на мраморную скамейку, он весь отдался приятному ощущению теплоты, приносившей ему большое облегчение, судя по выражению довольства, появившемуся на его лице.
— Ax!.. Я испытываю чувство блаженства, которого я уже давно не знал… Скорее, скорее, Диодор, — сказал он, обращаясь к одному из рабов, исполнявшему обязанности умастителя, — скорее возьми скребницу и потри мне воспаленные места.
Затем Сулла обратился к Хризогону с вопросом:
— Переплел ли ты в пурпурный пергамент двадцать второй том моих «Комментариев», который я кончил диктовать третьего дня, а вчера передал тебе?
— Да, мой добрый господин, и не только твой экземпляр, но еще десять копий, сделанных рабами-переписчиками.
— Молодец, мой Хризогон… Ты, значит, позаботился о том, чтобы сделали десять копий? — спросил с явным выражением удовольствия Сулла.
— Да, конечно, и не только с последнего тома, но и со всех предыдущих, для того, чтобы один экземпляр положить в библиотеке этой виллы, другой в библиотеке твоего дома в Риме, третий — в моей библиотеке, а остальные экземпляры каждого тома я подарил Лукуллу и Гортензию. Распределяя столько экземпляров по разным местам, я намеревался этим сохранить твое произведение от пожара или утери.
— Посмотри скорее, что там. Мне кажется, что я слышу какой-то шум в раздевальной, — сказал Хризогону Сулла.
Отпущенник тотчас же вышел из ванной комнаты.
Сулла, лицо которого, быть может вследствие кутежа прошлой ночи, казалось более постаревшим и мертвенным, чем в предыдущие дни, вдруг застонал от жестоких болей; он жаловался на необычную тяжесть в груди. Поэтому Диодор, закончив растирание, пошел звать Сирмиона из Родоса — отпущенника и врача Суллы, жившего вместе с Суллой и повсюду сопровождавшего его.
Сулла же, под влиянием охватившей его дремоты, опустил голову на край бассейна и, казалось, заснул.
Через несколько мгновений вернулся Хризогон, и Сулла, вздрогнув, поднял голову.
— Что с тобой? — спросил его отпущенник, с тревогой подбежав к бассейну.
— Ничего.., какая-то дремота… Знаешь, я видел сон.
— Что же тебе приснилось?
— Я видел мою любимую жену Цецилию Метеллу, умершую в прошлом году, и она звала меня к себе.
— Не обращай внимания на эти суеверия…
— Суеверие? Зачем так думать о снах, Хризогон? Я всегда относился с очень большим доверием к снам и поступал всегда так, кик мне через них приказывали боги. И мне не приходилось раскаиваться.
— Если ты говоришь о походах, то победами ты обязан своему уму и своей доблести, а не внушениям снов.
— Больше, чем мой ум и моя храбрость, Хризогон, мне всегда помогала благосклонная ко мне судьба, поэтому именно ей я только и доверялся. Поверь мне, — наиболее успешными были те мои походы, которые я проводил стремительно и без размышления.
Воспоминания о деяниях, из которых многие были гнусными, но многие были, действительно, великими и славными, казалось, вернули немного спокойствия душе Суллы и несколько прояснили его чело. Поэтому Хризогон счел удобным доложить ему о том, что, согласно его повелению, Граний прибыл из Кум и ждет его приказаний.
При этом имени лицо экс-диктатора внезапно передернулось от гнева; дико сверкнув глазами, он закричал хриплым, яростным голосом:
— Введи его.., сейчас же.., сюда.., ко мне.., этого наглеца, который один во всем мире осмелился издеваться над моими решениями.., а желает моей смерти!
И худыми, костлявыми руками он судорожно сжал края бассейна.
— Но не можешь ли ты подождать, пока выйдешь из ванны?..
— Нет.., нет.., немедленно.., сюда.., передо мной.., я его хочу… Хризогон вышел и тотчас же вернулся с эдилом Гранием. Это был человек сорока лет, богатырского телосложения; на его лице, заурядном и грубом, отражались хитрость и злоба. Но входя в ванную комнату к Сулле, он был очень бледен и плохо скрывал свой страх. Рассыпаясь в поклонах и целуя руки, он обратился к Сулле дрожащим от волнения голосом:
— Да покровительствуют надолго боги великодушному Сулле Счастливому!
— Ты не так говорил третьего дня, подлый негодяй! Ты смеялся над моим приговором, которым ты справедливо был присужден к уплате штрафа в государственную казну, и кричал, что не хочешь платить, так как через день-другой я умру и с тебя сложат штраф.
— Нет, никогда, никогда, не верь этой клевете… — пробормотал испуганный Граний.
— Трус, теперь ты дрожишь? Ты должен был дрожать, когда оскорблял самого могущественного и счастливого из всех людей.. Трус!..
И с этими словами Сулла, пылая гневом, ударил по лицу несчастного, который упал у бассейна, плача и умоляя о прощении.
— Жалости.., прошу тебя о жалости.., умоляю о прощении!.. — кричал бедняк.