Страница 27 из 108
Девять обеденных лож были расположены в этой огромной зале, и двадцать шесть пирующих сидели за столом. Одно место оставалось свободным, — место отсутствующего любимца Суллы — Метробия.
Экс-диктатор в белоснежной застольной одежде, увенчанный розами, занимал место на среднем ложе среднего стола, возле своего лучшего друга — актера Квинта Росция, который был царем этого пира; судя по веселому смеху Суллы, по частым его речам и еще более частым возлияниям, можно было бы заключить, что экс-диктатор вполне искренне развлекается и что никакая забота не отравляет его души.
Но при более внимательном наблюдении за ним, можно было легко заметить, что он за четыре месяца постарел, исхудал и стал еще страшнее. Кровоточивые нарывы, покрывавшие лицо, разрослись; волосы стали уже совсем белыми; выражение уныния, слабости и страдания, замечавшееся во всей его внешности, было результатом постоянной бессонницы, на которую он был обречен страшным, мучившим его недугом.
Несмотря на все это, в его проницательных голубовато-серых глазах все еще сверкали сила и энергия. Усилиями воли он хотел скрыть от других свои нестерпимые муки. И он добивался того, что иногда, особенно во время оргии, казалось, и сам забывал о своей болезни.
— Ну, расскажи, расскажи. Понциан, — сказал Сулла, обращаясь к одному патрицию из Кум, — расскажи, что сказал Граний.
— Но я не слышал его слов, — ответил патриций, внезапно побледнев и путаясь в ответе.
— У меня тонкий слух, ты знаешь, Понциан, — сказал Сулла спокойно, но грозно нахмурив брови, — и я слышал, что ты сказал Элию Луперку.
— Да нет, — возразил в смущении Понциан, — поверь мне.., счастливый и всемогущий диктатор.
— Ты произнес следующие слова: «Граний, теперешний эдил в Кумах, когда с него требовали уплаты штрафа, наложенного на него Суллой, отказался, говоря…» И здесь ты поднял глаза на меня и, заметив, что я слышал твою речь, прервал ее. Теперь я предлагаю тебе сказать мне точно, одно за другим слова Грания, как он их произнес.
— Но позволь мне, о Сулла, величайший среди римлян…
— Мне не нужны твои похвалы! — воскликнул Сулла, поднявшись на ложе и сильно стукнув кулаком по столу. — Подлый льстец! Похвалы себе я сам начертал своими подвигами и триумфами в консульских записях, и мне не нужно, чтобы ты их повторял, болтливая сорока! Слова Грания — вот, что я хочу знать, и ты их должен мне передать, или, клянусь арфой божественного Аполлона, моего покровителя, клянусь Луцием Корнелием Суллой, что ты своим трупом унавозишь мои огороды.
Призывая имя Аполлона, которого Сулла уже много лет назад избрал своим особым покровителем, он коснулся правой рукой золотой статуэтки этого бога, вывезенной им из Дельфийского храма Он почти всегда носил эту статуэтку на шее — на золотой цепочке драгоценной работы При этой клятве все присутствующие, близко знакомые с Суллой, побледнели, растерянно поглядывая друг на друга: прекратились музыка и танцы, и гробовое молчание сменило царившие до того шум и говор.
Несчастный Понциан, заикаясь от страха, сейчас же сказал:
— Граний сказал: «Теперь я не уплачу: Сулла скоро умрет, и я буду освобожден от уплаты».
— А!.. — сказал Сулла, возбужденное и красное лицо которого стало сразу бледным от гнева. — А!.. Граний с нетерпением ожидает моей смерти?.. Браво, Граний!.. Он рассчитал, он рассчитал… — Сулла дрожал, скрывая гнев, сверкавший в его глазах… — Он предусмотрителен!. Он все предвидит!..
И Сулла прервал себя на миг, а затем, щелкнув пальцами, позвал:
— Хризогон!
И прибавил страшным голосом:
— Посмотрим, не промахнется ли он в своих расчетах. Хризогон, его отпущенник и наперсник, подошел к экс-диктатору, и тот тихим голосом отдал ему приказание. Хризогон ответил наклонением головы, а затем направился к двери. Сулла крикнул ему вслед:
— Завтра!
Затем, с веселым лицом повернувшись к гостям, воскликнул, подняв чашу, наполненную фалернским вином:
— Ну!.. Что с вами? Что это вы стали такие немые и сонные?.. Клянусь всеми богами Олимпа вы, кажется, думаете, трусливые овцы, что присутствуете на моем поминальном пире?
— Пусть боги избавят тебя от мысли об этом!
— Пусть Юпитер пошлет тебе благополучие, и пусть защитит тебя Аполлон!
— Долгие лета могущественному Сулле! — закричали хором многие из гостей, поднимая чаши с пенящимся фалернским — Выпьем все за здоровье и славу Луция Корнелия Суллы Счастливого) — воскликнул своим ясным я звучным голосом Квинт Росций, поднимая чашу Все присоединились к этому возгласу, все выпили, а Сулла, ставший снова с виду веселым, обнимая, целуя и благодаря Росция, закричал цитристам и мимам — Эй, пачкуны, что вы там делаете?… Вы годитесь только на то, чтобы пить мое фалернское… Проклятые негодяи, пусть вас сейчас охватит вечный сон смерти!
Сулла еще не кончил своей площадной ругани, — он почти всегда был вульгарен и груб в своих речах, — а музыканты уже заиграли и вместе с мимами и танцовщицами пустились в пляску, полную комических движений и сладострасшых жестов.
По окончании пляски на средний стол, за которым возлежали Сулл и Росций, был подан орел в оперении, точно живой. В клюве он держал лавровый венок, перевязанный пурпуровой лентой, и на ней золотыми буквами были написаны следующие слова: «Sullae Felic, Eipafrodito», что означало: «Сулле Счастливому, любимцу Венеры». Прозвище «Эпафродит» было одним из наиболее приятных для уха Суллы.
Под рукоплескания гостей Росций вынул венок из клюва орла и подал его Аттилии Юветине, красивой отпущеннице Суллы, сидевшей рядом с ним; она вместе с другими женщинами из Кум, возлежавшими между мужчинами на обеденных ложах, составляла одну из главных приманок этой пирушки.
Аттилия Ювентина положила поверх венка из роз, уже украшавшего голову Суллы, лавровый венок и нежным голосом произнесла:
— Тебе, любимцу богов, тебе, непобедимому императору, эти лавры присудило восхищение всего мира.
Сулла вскрыл ножом живот и шею орла, и оттуда выпало большое количество яиц, которые были розданы пирующим. Каждый нашел внутри яйца зажаренного бекаса, приправленного желтым поперченным соусом Немного спустя был подан огромный пирог, наружная корка которого из теста и меда удивительно точно изображала круглую колоннаду храма; из пирога, едва он был надрезан, вылетела стайка воробьев, по числу пирующих. У каждого воробья на шее была ленточка, а к ней прикреплен подарок с именем того гостя, которому он предназначался.
Аплодисменты и смех встретили этот новый сюрприз, приготовленный искуснейшим поваром Суллы; погоня за птицами, тщетно пытавшимися улететь из запертой наглухо залы, шум, крики и гам продолжались долго. Шум прекратил Сулла Оторвавшись на мгновение от ласк Ювентины, н закричал:
— Эй! Сегодня вечером я в веселом настроении и хочу угостить себя и ваг зрелищем, которое не часто можно видеть на пирушках… Слушайте.., мои любимые друзья… Хотите в этой зале увидеть бой гладиаторов?
— Да, да! — закричали пятьдесят голосов, так как к этому зрелищу имели огромное пристрастие не только гости, но также цитристы и танцовщицы. Последние в восторге гоже ответили «да», не подумав, что вопрос к ним не был обращен.
— Да, да, гладиаторов!., гладиаторов!.. Да здравствует Сулла!.. Щедрейший Сулла!
Вскоре в зале появились десять гладиаторов. Пять из них были в одежде фракийцев, а другие пять — в одежде самнитов.
— А Спартак? — спросил Сулла Хризогона.
— Его не нашли в школе, вероятно, он у своей сестры. В этот момент в триклиний вошел запыхавшийся Спартак. Тяжело дыша, он приложил руку ко рту и приветствовал Суллу и его гостей.
— Я хочу оценить, Спартак, — сказал Сулла рудиарию, — твое искусство в обучении фехтованию. Сейчас мы увидим, чему научились и что знают твои ученики.
— Только два месяца, как они упражняются в фехтовании. Они еще немногое могли вынести из моего обучения.
— Увидим, увидим! — сказал Сулла. Затем обращаясь к гостям, он добавил: