Спартак (Другой перевод)

Этой женщине, так роскошно одетой и такой красивой, не было, вероятно, еще и тридцати лет; то была Валерия, дочь Луция Валерия Мессалы, единоутробная сестра Квинта Гортензия, знаменитого оратора, соперника Цицерона., Всего несколько месяцев назад Валерия была отвергнута своим мужем под предлогом ее бесплодия. В действительности же причиной развода было ее Поведение, о котором шли давно громкие толки по всему Риму: молва считала Валерию развратной женщиной. Как бы то ни было, но она разошлась с мужем таким образом, что ее честь осталась достаточно защищенной от подобных нареканий.

Возле нее сидел Эльвий Медуллий — длинный, бледный, худой, прилизанный, надушенный. На неподвижном и невыразительном лице этого человека лежала печать скуки и апатии; уже в тридцать пять лет жизнь для него казалась неинтересной. Эльвий Медуллий был из тех изнеженных римских патрициев, которые право жертвовать собой за отечество и его славу предоставляли плебеям, сами же предпочитали проматывать в роскошной праздности родовые имения.

По другую сторону Валерии Мессалы сидел Марк Деций Цедиций, патриций лет пятидесяти, с круглым, открытым лицом, веселый, красивый, невысокого роста толстяк, для которого высшее счастье заключалось в возможно более продолжительном пребывании за столом в триклинии. Он тратил половину своего дня на смакование изысканных блюд, которые ему приготовлял его повар, один из известнейших специалистов в Риме. Другую половину дня он посвящал мыслям о вечерней трапезе. Одним словом Марк Деций Цедиций, переваривая обед, мечтал о часе ужина.

Сюда же позже пришел Квинт Гортензий, славившийся своим красноречием. Квинту Гортензию еще не исполнилось тридцати шести лет. Он долго изучал манеру двигаться и говорить; отлично научился гармонически управлять каждым своим жестом, каждым словом, так что в Сенате, в триклинии или в ином месте каждое его движение обнаруживало поразительное благородство и величие, казавшиеся врожденными. Гортензий был искусным артистом; половиной своих триумфов он был обязан мелодичному голосу и всем приемам декламационного искусства, настолько хорошо им усвоенным, что даже Эзоп, известный трагический актер, и знаменитый Росций спешили на Форум, когда Гортензий произносил речи, чтобы учиться у него декламации.

Недалеко от места, где сидела Валерия и ее собеседники, находились под присмотром воспитателя два мальчика, принадлежавшие к классу патрициев, один четырнадцати лет, другой — двенадцати. Это были Цепион и Катон, из рода Порциев, внуки Катона Цензора, который прославился во время второй Пунической войны тем, что добивался во что бы то ни стало уничтожения Карфагена.

Цепион, младший из братьев, казался более разговорчивым и приветливым, и в то время как он часто обращался к Сарпедону, своему воспитателю, юный Марк Порций Катон стоял молчаливый и надутый, с сердитым, брюзгливым видом, который вовсе не соответствовал его возрасту. Уже теперь чувствовались стойкость и твердость его характера и упорная непреклонность убеждений. Врожденная закаленность души, изучение греческой, в частности, стоической философии и, наконец, упорное подражание традициям, связанным с именем его сурового деда, сделали из этого четырнадцатилетнего мальчика настоящего гражданина. Впоследствии он лишил себя жизни в Утике, унеся с собой в могилу знамя латинской свободы, завернувшись в него, как в саван.

Над Триумфальными воротами, на скамье близ выхода сидел, также с воспитателем, еще один мальчик патрицианского рода; он был поглощен беседой с юношей, которому было немногим более семнадцати лет. На бледном лице юноши, обрамленном блестящими черными волосами, сверкали большие черные глаза, в которых вспыхивали искры великого ума.

Это был Тит Лукреций Кар, обессмертивший впоследствии свое имя поэмой «О природе вещей». Его собеседник, двенадцатилетний мальчик Кай Лонгин Кассий, сын бывшего консула Кассия, смелый и крепкий, занял впоследствии одно из самых видных мест в истории событий, происходивших до и после падения римской республики.

Лукреций и Кассий оживленно беседовали друг с другом.

Недалеко от них сидел Фауст, сын Суллы, хилый, худой, с бледным, очень помятым лицом, носившим следы недавних ушибов; рыжеволосый, с голубыми глазами, с тщеславным и хитрым видом, он, казалось, гордился тем, что отмечен перстом судьбы, как счастливый сын счастливого диктатора.

Пока зрители ждали прибытия консулов и Суллы, устроившего для римлян сегодняшнее развлечение, ученики-гладиаторы — тироны — фехтовали на арене, сражаясь с похвальным пылом, но без вреда для себя, ненастоящими палицами и деревянными мечами.

Это бескровное сражение никому из зрителей, за исключением старых легионеров и отпущенных на волю гладиаторов-рудиариев, участвовавших в сотнях состязаний, не доставляло никакого удовольствия. Вдруг по всему амфитеатру раздались шумные и довольно дружные рукоплескания.

— Да здравствует Помпей!.. Да здравствует Кней Помпей!.. Да здравствует Помпей Великий!.. — восклицали тысячи голосов.

Войдя в цирк, Помпей занял место на площадке оппидума. Он приветствовал народ изящным поклоном и, поднося руки к губам, посылал поцелуи в знак благодарности.

Кнею Помпею было около двадцати восьми лет — он был высокого роста, крепкого, геркулесовского телосложения; необыкновенно густые волосы его почти срослись с бровями, из-под которых глядели большие миндалевидные черные глаза, правда, мало подвижные и невыразительные. Суровые и резкие черты его неподвижного лица и могучие формы его тела производили впечатление мужественной воинственной красоты.

Уже в двадцать пять лет этот юноша заслужил триумф за войну в Африке и одновременно получил от самого Суллы, вероятно, в минуту необычайно хорошего настроения, прозвище «Великого».

Он сумел завоевать любовь всех легионов, состоявших из ветеранов, закаленных в трудах и опасностях тридцати сражений и провозгласивших его императором.

Быть может громкие приветствия, которыми встретили Помпея римляне, собравшиеся в Большом цирке, отчасти объяснялись ненавистью к Сулле. Не имея возможности выразить эту ненависть иным способом, народ проявлял ее в рукоплесканиях и похвалах Помпею, как единственному человеку, способному совершать подвиги, равные подвигам Суллы.

Вскоре после прибытия Помпея появились консулы — Публий Сервиглий Ватий Изаурик и Аппий Клавдий Пульхр, которые должны были оставить свои посты первого января следующего года. Впереди Сервилия, несшего службу в текущем месяце, шли ликторы. Позади Клавдия, исполнявшего обязанности консула в прошлом месяце, также шли ликторы, неся фасции.

Когда консулы появились на площадке оппидума, все зрители поднялись, как один, в знак уважения к высшей власти республики.

С прибытием консулов бескровное сражение учеников прекратилось, и толпа гладиаторов, которым предстояло участвовать в сражениях, ожидала только сигнала, чтобы, по обычаю, продефилировать перед властями. Взгляды всех были устремлены на оппидум в ожидании, что консулы дадут знак начинать состязания, но консулы окидывали взглядами ряды амфитеатра, как бы ища кого-то, чтобы испросить у него позволения. Действительно, они ожидали Луция Корнелия Суллу, который хотя и сложил с себя звание диктатора, но оставался верховным повелителем всего и всех в Риме.

Наконец раздались рукоплескания, сперва слабые и редкие, а затем все более шумные и дружные Все взгляды обратились к Триумфальным воротам, через которые вошел в цирк, в сопровождении многих сенаторов, друзей и клиентов, Луций Корнелий Сулла.

Этому необыкновенному человеку было пятьдесят девять лет. Он был довольно высок ростом, хорошо и крепко сложен, и если в момент появления в цирке шел медленно и вяло, подобно человеку с разбитыми силами, то это было последствием тех непристойных оргий, которым он предавался всегда, а теперь больше, чем когда-либо. Но главной причиной этой вялой походки была изнурительная неизлечимая болезнь, наложившая на его лицо и на всю фигуру печать тяжелой, преждевременной старости.