Страница 47 из 117
Отряд этот теперь следовал на почтительном, но быстро преодолеваемом расстоянии от кареты Васильчикова. Когда карета подкатила к украшенному каменными львами главному крыльцу большого графского дома с дорическими колоннами, почтенно приотставшие несколько повозок с солдатами, приданными Васильчикову и Толстому «на случай непредвиденного положения дел», уже въезжали в ворота за церковью…
При виде этого воинства намеревавшиеся было оборонять владения своего князя дворецкий и лакеи растерянно отступили. Толстой отдал распоряжения подоспевшему конвою следовать за ним, и князь с поручиком по парадной лестнице стали подниматься на второй этаж, украшенный большой настенной росписью с императрицей Екатериной в центре и дубровицким поместьем в виде царственных декораций.
– Такие-то художества для деревенской глуши! – то ли поразился, то ли упрекнул всех прежних хозяев усадьбы никогда ранее не бывавший в этих стенах уездный предводитель.
В следующем зале у князя Васильчикова и слов не нашлось. Стены здесь были разрисованы фресками в серо-розовых тонах. Возникало впечатление, будто за повторяющимися изображениями стрельчатых арок и колонн открывается перспектива средневекового города. Повсюду в росписях повторялись два вида гербов. В одном из них в юности интересовавшийся геральдикой поручик узнал. Это был герб рода Дмитриевых-Мамоновых. Другого герба при всех своих не малых геральдических познаниях Владимир Иванович припомнить не мог. Чутье подсказало Толстому, что перед ним символ учрежденного графом ордена Русских Рыцарей, слухи о котором давно просачивались из-за этих новоделанных крепостных стен и в виде доносов скапливались во все в той же генерал-губернаторской папке. На фоне множащихся гербов было укреплено знамя. Как Толстой мог догадаться, это и было знамя Пожарского, о котором упоминалось в одном из доносов.
– Вот вам, батенька, и вся каббалистика! – не удержался от разочарованного восклицания князь Васильчиков, ожидавший в скрытом от посторонних глаз поместье пущих таинств. – Нагонят россказнями страху, а тут всего и страху-то, что знамя да гербы, да…
Голос уездного предводителя осекся. В этот миг взгляд его, миновав все древки и гербы, обратился в дальний угол залы, где стояло огромное кресло, почти трон, заполненное ворохом пакли и тряпья.
На последних словах князя Васильчикова ворох вдруг зашевелился. И из груд этой грязной пакли показался… человеческий глаз.
15. Модильяни из подземелья
(Ирина. 1 января 1929 года. Москва)
Неведомая подземная сила тянет и тянет меня вниз, пока все мое тело не проваливается в узкую щель. И как только голова моя оказывается внутри этого подземелья, чувствую на шее прикосновение чего-то холодного. И острого.
– Пикнешь – прирежем, – не самый добрый голос прямо над моим ухом.
Нож!
И от страха я покрепче зажмуриваю и без того не видящие в темноте глаза.
– Во, бля, ох…ли легавые – баба!
Другой, удивленный, но ничуть не более добрый голос совпадает с мигом, когда, окончательно протиснувшись в узкий лаз, я падаю на пол и, панически боясь открыть глаза, лишь вслушиваюсь в пугающие меня голоса.
– Давай сюда эту суку, пока тепленькая! – Властный хриплый голос откуда-то из глубины этой преисподней.
Две пары грубых рук подхватывают меня за руки, за ноги и тянут куда-то.
– До тепленькой ей далеко! – неожиданно философски изрекает менее жуткий голос, идущий со стороны моих ног. – Замерзла, падла, пока выслеживала! Кабы ноги не отморозила! Держать за такие лёндры, и то морозно.
Ног я не чую. И уже сама не знаю, что пугает меня больше: лишенные чувствительности ноги – при сильном обморожении, говорят, даже ампутации бывают – или необходимость открыть глаза и все же увидеть, куда я попала.
Пересилив себя, разжимаю веки. Тусклый свет керосиновой лампы очерчивает десяток расположившихся полукругом на полу оборвышей-подростков, грязных обросших мужиков и сидящего в центре предводителя – Луиджи Вампа в катакомбах Сан-Себастьяно, и только!
– Ну, легавая, выследила нас себе на погибель?
– До баб дошли, суки! Думают, не разгадаем! Читай молитву или, как там по-вашему, пой «тернацанал».
– Не знаю я «Интернационал», – не к месту признаюсь я.
– Эт как жишь, не знашь? Плохо шоль вас учут. Все вы, падлы легавые, ваш «тенрацанал» горланите, а ты шож не обученная?
– Не обучена оттого, что не легавая.
Глаза чуть привыкли к этой чадащей темноте и начинают различать контуры моих тюремщиков. Идущий от лампы поток света очерчивает контуры здешнего предводителя и его жутковато мерцающие глаза. Странный разбойничий атаман с абсолютно больными глазами. Так тускловато мерцают глаза не злобой. Так глаза горят болью, которая живет внутри.
– Вы кто? – спрашиваю, чуть осмелев.
– Едыть мать твою, рот раскрывать!
Кто-то из оборвышей, притащивших меня в этот угол разбойничьей пещеры, уже замахивается, чтобы ударить, но атаман резким рыком обрывает:
– Ша!
И начавший было свою атаку плюгавый мазурик, попятившись, оседает.
– Кто такова? – спрашивает атаман с больными глазами.
– Человек, – отвечаю я.
– Человек! – передразнивает с ухмылкой атаман и командует: – Сухарь, обыщи! – И следом чуть менее грозно: – Да не лапай! Слышь! Не лапай. Карман П проверь, да шоб ствола при ей не было. А ручонки свои не распускай, на Сухаревке баб будешь лапать!
– Сухарю и бабы сухаревские! – хохочет кто-то у меня за спиной.
Прозванный Сухарем кашляющий долговязый юнец с по-детски припухлыми губами ловко обшаривает карманы моего пальто.
– Э, Хмыря, не густо!
– Нечего у меня проверять. Что надо, сама покажу. Кошелек с двумя рублями сорока семью копейками – нужен? Да ключ от комнаты – все добро. Ах да, еще камея…
Камея благородных разбойников, по всей видимости, не интересует. Вытаскиваю кошелек и ключ из кармана, подаю атаману, которого Сухарь назвал Хмырей. На пол вылетает вложенный в бумажник листок. Сухарь подбирает его, наклоняется к фонарю.
– Неча без толку зенки пучить! – рычит Хмыря. – Все одно не прочтешь, грамотей! Скелета ученого тащи!
«Скелета» тащат откуда-то из дальней темной глубины этого невероятного подземелья. Неужели такое умещается под профессорским домом? Или здешнее подземное царство уходит куда-то под Высоко-Петровский монастырь и дальше. Кажется, тащили меня к атаманову логову минут пять, не меньше. Там, наверху, за эти пять минут до Петровки добежать можно. Или до Цветного бульвара, если в другую сторону, или даже до Сандунов, что рядом с моим домом.
Появившийся тощий разбойник и вправду на скелет похож. И у него такой же сухой злой кашель, как у Сухаря. И совсем бесцветные глаза. У атамана Хмыри хоть боль в глазах, а этот – скелет с пустыми глазницами.
– «У-во-лить Те-ни-ше-ву И-ри-ну Ни-ко-ла-ев-ну, – по слогам разбирает Скелет, – ма-ши-нист-ку из-да-те-льст-ва «Зем-ля и Фаб-ри-ка», как преста… пред-ста-ви-тель-ни-цу класс-са эс…экс…экс…»
– Тьфу ты, нечисть, слов навыдумывали! – через выбитый зуб сплевывает Хмыря. – Ты понятное читай!
– «…как быв-шую княж-ну, не про-шед-шую про-ле-тар-скую чист-ку…»
– Хитрые сволочи, собаки легавые! – матерится Хмыря. – Гля чо удумали! Шоб мы посчитали ихнюю фраершу за врага прольятарьяту! Так мы и поверили… Княжон мы, ешвашмать, не видали! Говори, чо тут вынюхивала, на кой ляд в наш шалман намылилась?
– Она тута уж какую неделю топчется, – обстоятельно докладывает Сухарь.
Ужас! Он меня видел, когда я в прошлые вечера под профессорскими окнами пряталась, все уйти из этого двора не могла!
– С покойницей, в ноябри тута замерзшей, топталась, да с легавым, участковым рябым, шепталась, туды-сюды по переулку бегала. А опосля в дом энтот хаживать стала. И нонче какой час на сугробе сидела, выжидала чего…
– Я и вправду княжна. Наполовину, – совершенно не к месту не желаю отказываться от папочкиного дворянства я.